времени от попадавших на него капель, но не гас.
И все-таки в этом сидении в шалаше под дождем было много положительного — например, не приходилось тревожиться, что ненароком подпалишь лес.
Все трое забились поглубже в шалаш и укутались в спальные мешки. Мэгги решено было посадить посредине.
Просто здорово в тепле и сухости обмануть дождь!..
На ужин доели последние сосиски. Сначала их поджарили на костре, держа на палочке над огнем, потом завернули в ломти уже нарезанного белого хлеба. Десерт состоял из нескольких ломтиков твердого, как камень, швейцарского шоколада, слегка отдававшего воском.
Это мало напоминало роскошную трапезу, но голод они утолили. По всему телу разливалось приятное, расслабляющее тепло. Что еще надо?
В костре потрескивали поленья, снаружи бесновалась гроза.
Торри не мог понять почему, но ему продолжало казаться, что вкуснее этого ужина он отродясь ничего не ел.
Глава 12
Марта
Йен, усевшись в кресло, решал, допить ли остатки драньи на дне своего бокала.
Нет, дранья не пьянила. Будь в ней хоть капля алкоголя, Йена тут же вывернуло бы наизнанку — юноша не употреблял спиртное. Но было в этом напитке что-то особое, его неповторимый, ни с чем не сравнимый пряный аромат действовал расслабляюще — все тело, от висков до кончиков пальцев, словно таяло, приятная легкость обволакивала виски.
Застольная беседа шла своим чередом. Званый ужин у вандестов представлял собой ежевечерний ритуал поглощения бесчисленных яств, перемежаемый паузами для танцев в дальнем конце зала под негромкий аккомпанемент ансамбля из шести человек.
Насколько мог понять Йен, здешние танцевальные па представляли собой нечто среднее между кадрилью и менуэтом — танцующие группами по четыре, то есть по две пары, составляли некую единую комбинацию; впрочем, иногда пары танцевали сами по себе, а иногда одни только кавалеры, покинув своих дам, вставали друг напротив друга, и их странные движения напоминали мима, пытающегося выбраться из- за невидимого барьера.
Инструменты также были непривычными: двое музыкантов играли на гибриде гитары и индийского ситара, другой склонился над лежавшей у него на коленях миниатюрной арфой, исступленно перебирая пальцами струны, третий орудовал за диковинными ударными. Какой-то вестри наяривал на смеси контрабаса и очень раздутого банджо; стул под ним грозил вот-вот рухнуть, однако вестри довольно уверенно держал ритм и скорее задавал тон ударным, нежели подлаживался под них.
И звучала эта музыка непривычно — явно не диатонический ряд.
Йен улыбнулся про себя. Черт возьми, если он помнил такие тонкости, стало быть, проклятущие занятия по музыке хоть что-то оставили.
Во главе стола на фоне колоссальных размеров камина сидел маркграф и беседовал с Агловайном Тюрсоном, отчаянно жестикулируя вилкой: описывал ею в воздухе круги, то поднимал, то опускал ее, будто растолковывая премудрости фехтовальных приемов.
А ведь хитрый показал прием!.. Надо запомнить на случай, если в один прекрасный день придется скрестить клинки с самим маркграфом. На самом деле дуэль — состязание на первую ошибку, и классическая ошибка — привычка к определенным финтам. Стоит сопернику вынудить тебя провести даже самый лучший прием, но в неподходящий момент, как он сумеет обойти твою защиту будто ее и в помине не было. Если тебя атакуют снизу, то уже не важно, как ты защищаешься сверху.
Женщина справа от маркграфа — Йена представляли ей, но он запамятовал ее имя — изо всех сил разыгрывала увлеченную слушательницу. Тонкости искусства фехтования могут представлять интерес лишь для узкого круга посвященных практиков, и пожалуй, для еще каких-нибудь эксцентричных типов, которые способны проявить же бурный интерес к кисти художника, гуляющей по холсту.
Сидевший напротив Ивар дель Хивал живописал схватку Йена с Огненным Герцогом. Самому юноше эта тема уже успела набить оскомину. Ну, выстоял, ну, уцелел — зачем перемывать косточки, десятки раз пересказывая одно и то же?
Бирс Эриксон налегал на приправленное специями пиво чересчур уж ретиво — в отблесках камина было видно, что его лицо стало лосниться от пота, да и язык повиновался ему с трудом. Йен старался не испытывать к нему презрения — в конце концов, не каждый, хватив лишку, колотит своих детей, к тому же он, по словам маркграфини, холостяк, — но тщетно.
Йен мотнул головой. На кой дьявол сдался ему этот Бирс Эриксон? Пусть себе хлещет сколько влезет! Разве у него на руках кровь того маленького мальчика?
Логика подсказывала, что и он сам не в ответе за происшедшее.
Что ж, стало быть, тем хуже для этой самой логики. Допив дранью, Йен поставил пустой бокал на стол.
Пока юноша по капле расправлялся со своим единственным бокалом, Ивар дель Хивал успел выдуть, наверное, уже не один литр пива со специями; его голос становился все более громким, а жестикуляция — все более оживленной.
— Слушаю вас.
— В ваших правилах ужинать в молчании? Или застольные беседы все же не нарушают принятого у вас этикета?
Молодой человек предполагал, что маркграфиня сядет на другом конце стола, напротив маркграфа, но там занял место Бирс Эриксон, и обворожительная молодая женщина оказалась соседкой Йена.
В чем, по его мнению, не было ничего плохого, однако Йен пока не проявил себя блистательным собеседником.
— Не только не нарушают, но и всячески приветствуются, и я должен просить у вас прощения. Просто я задумался.
— Разумеется, вы прощены. — Маркграфиня наклонилась к нему. — Мне кажется, вы… чем-то озабочены, Йен Сильвер Стоун. Надеюсь, дело не в компании, которая, возможно, наводит на вас тоску? — Улыбка ее была одновременно веселой и зазывной.
— Нет-нет, — запротестовал юноша. — Отнюдь.
Все женщины за столом были одеты примерно в одном стиле, и его соседка не составляла исключения — длинная шелковая блуза без рукавов нежно облегала торс, черное платье, расшитое золотыми запятыми, обтягивало бедра, а золотистый пояс подчеркивал изящную талию. Высокий ворот мог бы показаться чопорно-строгим, даже несмотря на весьма рискованный вырез, посреди которого во всем великолепии сиял грушевидной формы рубин, если бы не тесно прилегающий лиф, выставлявший напоказ упругую высокую грудь.
Великолепно. Давай, возбуждайся от вида супруги того, к кому ты прибыл в гости, сказал себе Йен, вспоминая Карин. И Фрейю.
И явно некстати.
— Ну так как? — осведомилась маркграфиня, поднеся бокал к губам и неотрывно глядя на юношу. — Если вы такой молчаливый, то это, наверное, оттого, что вам приходится скрывать какие-то глубоко запрятанные мысли. Откройтесь мне.
Он не смог сообразить, как вести себя в ответ на добродушное подтрунивание. И признался начистоту:
