лунки. Горел лед, пылала вода, ветер швырял в лица людей черные хлопья сажи.
Семенов болезненно поморщился, встал и прошелся по комнате. Глаза слезились, резь не утихала, и он хотел было позвонить Бармину, но раздумал: Саше, наверное, хватает забот с Филатовым. Спасибо, Саша, не потерял голову, спас бензиновые движки…
Семенов достал из аптечки марлевые тампоны, смочил их в чайной заварке и осторожно приложил к глазам. Вроде немного легче. Лицо — черт с ним, не в кино сниматься, глаза бы не повредило.
Можно ли было предотвратить тот роковой взрыв? Семенов еще раз подумал, тщательно проанализировал все обстоятельства и пришел к выводу: да, можно, если бы не та примерзшая бочка. От жары она лопнула, бензин взорвался и создал столь высокую температуру, что полопались и емкости с соляром. Будь под рукой лом или кирка… Вдруг Семенов понял, что его тогда толкнуло хватать Филатова и бежать без оглядки: раскаленный бок той самой бочки, раскаленный настолько, что вспыхнула промасленная Венина рукавица…
А в объяснении напишешь это? Недоверчиво улыбнутся, у страха глаза велики — скажут… Ну, такое обвинение вряд ли кто бросит, а что про себя подумают?
Несмотря на терзавшую его боль и мрачные мысли, Семенов улыбнулся: вспомнил, как на одной станции первачок разжигал непослушный газовый камин, плеснул в него бензин и в полминуты сгорела жилая палатка с раскладушками и личными вещами. Первачок был совсем зеленый, ребята его пожалели и попросили то дело замять. И акт был написан такой: пожар — дело рук медведя, следы которого в изобилии петляли вокруг палатки. Видимо, медведь хотел в палатку заглянуть, дернул за меховой полог и опрокинул камин. Поверили тому акту или не поверили — другой вопрос, но первачок был спасен и в последствии очень неплохо отработал свой грех — Саша Бармин…
Основная часть бочек с топливом находилась в отдаленном месте, и теперь, когда дизельная взорвалась, главных опасностей оказалось две.
Ветер нес, швырял в сторону кают-компании жар и пылающие осколки, и половину людей Семенов оставил здесь с наказом поливать стены водой и из огнетушителей. А остальных повел к сугробу, куда стекал ручей горящего соляра. В сугробе, накрытом брезентом, находились баллоны с кислородом, ацетиленом и пропаном, и, если они взорвутся, Льдина взлетит на воздух, как корабль, в пороховой погреб которого попал снаряд.
Сначала выстроили цепочку с ведрами и пытались сбить пламя водой — куда там, будто не воду, а масло в костер подливаешь! Тогда Семенов сорвал брезент и швырнул его на подступавший огонь, который стал задыхаться и дал людям выигрыш во времени. Баллоны весили килограммов под девяносто, но их отбрасывали словно спички: опасность была слишком очевидной, и силы людей удесятерились. А огонь подмял под себя брезент и побежал следом, настигал и лизал языком стальные тела баллонов, и люди хватали их, оттаскивали еще на метры и сантиметры, — и так до тех пор, пока огонь не остался без пищи.
Тогда Семенов оглянулся и увидел, что Кирюшкин со своей группой отстоял кают-компанию, издыхающий огонь ничего не мог поделать с мокрыми стенами. Но один огненный ручей подполз и принялся за аварийный склад у тороса, а другой украдкой подбирался к волокуше, на которой стояли два запасных движка. Семенов — бегом туда, но Бармин намного его опередил, впрягся в волокушу и, как трактор, увел от огня бесценные движки.
И в ту же секунду в аварийном складе взорвались три канистры с бензином. Вспыхнул трехметровый торос, и горящая многотонная глыба голубого льда словно увенчала столкновение противоположных стихий — огня и воды…
Все это продолжалось от силы минут пятнадцать, прикинул Семенов. А точнее можно спросить у Кости Томилина, он знает, сколько длилась та пленка. К обеду, как раз перед тем, как дизельная запылала, он принес в кают-компанию транзисторный магнитофон, запустил на полную мощность любимые всеми записи Аркадия Райкина, и весь пожар прошел под раскаты хохота. А Костя никак не мог прекратить это кощунство, потому что таскал бочки и баллоны. А когда отгремел последний раскат, огонь обессилел и над станцией воцарилась тишина.
Соляр прогорел, ветер стих, и яркое летнее солнце осветило Льдину. Майна, образовавшаяся на том месте, где стояла дизельная, еще дымилась, снег под ногами почернел от копоти; оранжевая змея кабеля, тянувшаяся от бывшей дизельной, щетинилась лопнувшими жилами, повсюду валялись бесформенные осколки, пустые ведра и беспорядочно разбросанные баллоны, бочки.
Первым делом Семенов установил наличие людей: все живы. Травмированных было много, но больше по пустякам: Дугин вывихнул палец, Осокину горячие брызги прожгли щеку, Груздеву, который выбежал на пожар без шапки, подпалило шевелюру, слегка пострадали от огня Томилин и Рахманов. Некоторые работали в воде, другие в суматохе проваливались в снежницы — тем Семенов велел немедленно переодеться и выпить спирту.
Больше всех досталось Филатову. Пока горело, никто не обращал внимания на его руку, а кончился пожар — ахнули: кроваво-черная пятерня без кожи…
Вновь, в который раз за три зимовки, Филатов не давал Семенову покоя. Плюс — минус, актив — пассив… не послужной список у этого парня, а путаная бухгалтерская ведомость! То: 'Кому это надо, кто нам за это спасибо скажет?', то — с головой в огонь.
Поняв, что заснуть ему не удастся, Семенов оделся и пошел в медпункт. Филатов лежал на нарах, лицо его резко осунулось, а рука, на которую Семенов старался не смотреть, лежала поверх белой простыни. Рядом сидел Томилин, а Бармин хлопотал над чаем.
— Чай, кофе, Николаич?
— Давай кофе. Что на радиостанции, Костя?
— Нормально. Личных радиограмм две штуки за вахту, Веню, — он кивнул на Филатова, — с рождением поздравляют.
— В субботу за ужином всей станцией чествовать будем, — уловив многозначительный взгляд Томилина, сказал Семенов.
— Учитывая обстоятельства… — начал Томилин и продолжил морзянкой — согнутым пальцем по столу.
— Вымогатель, — засмеялся Семенов, — Саша, нам по двадцать пять, Вене пятьдесят… Твое здоровье, Веня.
— Спасибо. — Филатов чуть улыбнулся. — Вот док грозится через две недели на работу выгнать. Не брешешь?
— Через две недели? — возмутился Бармин. — От силы десять дней, симулянт несчастный!
— Вот видите, — обрадовался Филатов. — Брехун, конечно, а все равно приятно. 'Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман', — как сочинил один умный человек. Вы-то как, Сергей Николаич?
— На конкурс красоты не собираюсь, а в больничном доктор отказал.
— Не поволоки вы меня тогда, — сказал Филатов, — некого было бы с рождением поздравлять.
— Сочтемся славою, Веня.
— Моя вахта была.
— В том, что мачта упала, твоей вины нет.
— На кого ж собак будут вешать?
— Как положено, на начальника.
— Это несправедливо.
— Не беспокойся, шея у меня тренированная, выдержит… Очень болит?
— Откричался, терпеть можно… — Филатов заговорщически переглянулся с Барминым и Томилиным, приподнялся на локте и вдруг горячо выпалил: — Сергей Николаич, давайте простим Осокина, а?
От неожиданности Семенов дернул себя за подбородок и вскрикнул от боли.
— Проклятье!.. Договорились вы, что ли?
— Нет, Сергей Николаич, вы послушайте, — страстно продолжал Филатов, — мы не договаривались, только одно дело Осокину по морде врезать, а другое — ребенку… Как палачи… Пусть у меня рука отсохнет
