Перед обедом Свешников выступил в кают-компании, рассказал о делах Института, о жизни антарктической экспедиции. Потом, отвечая на вопросы, много шутил, все смеялись, и он охотно смеялся, давно уже в кают-компании не было такого оживления.
Семенов же ловил себя на том, что слушает не очень внимательно и с волнением ждет разговора наедине, когда Свешников выскажет свое отношение ко всему, что произошло на станции. Внешние признаки свидетельствовали как будто в пользу того, что станцией он доволен и сильного разноса не будет, но Семенов знал, что Свешников принадлежит к тем людям, подлинные мысли которых отнюдь не отражают эти самые внешние признаки и которые высшей добродетелью руководителя считают умение владеть собой. И понимал, что одно дело — веселой общительностью и дружелюбием повысить тонус коллектива, внушить ему уверенность перед лицом надвигающейся полярной ночи, и совсем другое — выложить начальнику станции все, что он думает на самом деле об имевших место ЧП. Хотя со дня пожара прошло больше месяца, а Осокина ребята давно простили, Семенова не переставали терзать запросами, в которых порой чувствовались не забота или желание помочь, а недоброжелательность и скрытая угроза — Белов даже шепнул, что на станцию рвалась комиссия во главе с Макухиным, который своей бестактностью мог бы нанести коллективу непоправимый вред. То, что Макухин, старинный недруг, не прилетел, было, конечно, хорошим предзнаменованием, но все равно Семенова волновала мысль о том, что наедине Свешников выскажет серьезные претензии и будет с ним холоден. Не потому волновала, что это предвещало бы трудности с продвижением по службе — Семенов искренне верил в то, что достиг своего потолка, — а потому, что Свешникова Семенов любил и был бы чрезвычайно огорчен потерей его дружеского расположения: с людьми, в которых он переставал верить, Свешников переходил на «вы», не шутил с ними, становился равнодушен к их настроению и не брал в экспедиции, которые сам возглавлял…
Семенов смотрел на Свешникова, весело что-то рассказывающего, умело скрывающего свою усталость после нелегкого в его годы перелета, и перенесся мыслями в далекий дрейф, который запомнился навсегда, как запоминаются студенту полные откровений семинары блестящего профессора. Тот дрейф и был одним семинаром, растянувшимся на год; из числа его участников почти все стали кандидатами и докторами наук, начальниками экспедиций и станций, но важнейшее, что они приобрели тогда, — это было понимание Полярного закона… 'Спасай товарища, если даже при этом ты можешь погибнуть.
Что ж, Свешников имел право так говорить: в полярном деле он знал все. Еще задолго до войны он, молодой океанолог, зимовал на островах и береговых станциях, потом участвовал в первых высокоширотных экспедициях, дрейфовал, не раз бывал в Антарктиде и первым прошел санно-гусеничным путем до полюса холода.
Про него говорили, что льды он читает, как книгу, а пургу слышит раньше, чем она родилась.
Понимали его с полуслова.
Семенов припомнил такой случай. Обстоятельства потребовали, чтобы с борта «Оби» на станцию Молодежная срочно вылетел вертолет в условиях крайне плохой погоды. Оба экипажа вертолетчиков отказались, и ни у кого язык не повернулся их упрекнуть: уж слишком велики были шансы не долететь. И тогда Свешников поднялся на вертолетную палубу и сел в кабину.
— Начальник экспедиции готов. Кто с ним?
Через пять минут вертолет летел на выручку…
Или случай в Мирном. Свешников получил радиограмму с внутриконтинентальной станции Пионерская — призыв о немедленной помощи. А кругом над Антарктидой мела пурга. О чем-то между собой шушукались летчики, тревожные разговоры шли в погребенных под снегом домиках. Мирный ждал. Несколько часов Свешников думал, а потом пригласил к себе начальника авиаотряда.
— Плохо на Пионерской, надо выручать.
— Да куда ж лететь, Григорьич? Сплошное молоко, ни взлететь толком, ни сесть…
— Жаль. Если уж ты, Палыч, не можешь, так никто не сможет, на тебя была вся надежда.
— Так я что, Григорьич… Самолет уже греют, скоро вылечу…
И еще вспомнил Семенов, что говорил Свешников тогда, в первом их дрейфе: 'Лишь тот выживет в полярных широтах, кто десять раз в них погибал'. Это про себя! В Мирном провалился в ледниковую трещину, падая, ухватился за выступ одной рукой — другую вывихнул в плече, и минут пятнадцать слушал, как плещет в бездонной пропасти океан. С чудовищной болью висел — на одной руке! А с той, вывихнутой рукой получилось даже смешно — конечно, смеялись потом, а не тогда, когда полуживого от боли начальника вытащили. Поддерживая руку на весу, побрел Свешников к медпункту, поскользнулся, грохнулся всем телом о наст, вскрикнул — и поднялся, просветленный: при падении сам себе вправил вывих: 'Везет тому, кто сам везет', — смеялся, когда поражались его удачливости.
И сила была огромная и здоровье несокрушимое. В одной высокоширотной экспедиции самолет с группой научных работников произвел первичную посадку на лед недалеко от Северного полюса. Люди разбили палатки и несколько дней безмятежно вели наблюдения, пока идиллическое безмолвие не нарушили треск и грохот лопающегося льда. По приказу командира корабля все бросились в самолет — все, кроме одного человека.
Геофизик Пирогов садиться в самолет отказался! Тросики, на которых висели опущенные в лунку ценные приборы, вмерзли в лед, и Пирогов с истерической решимостью заявил, что без них он никуда не полетит.
— Плевать на твои приборы! — заорал командир. — Погибнем!
Свешников подбежал к Пирогову, чтобы силой его увести, но — взглянул на его лицо и вдруг стал срывать с себя одежду.
— Ты что, в своем уме?! — кричали ему.
— Держите за ремень! — голый по пояс, потребовал Свешников. Потом окунулся в ледяную воду, перекусил кусачками тросики, один за другим вытащил приборы — и в самолет!
Таких историй про Свешникова рассказывали множество. Но очень ошибались те, кто неизменную его доброжелательность к людям и самоотверженность принимал за благодушие: к подбору людей, которых он посылал в Арктику и Антарктиду, Свешников относился с чрезвычайной серьезностью и задолго до экспедиций исподволь их прощупывал — 'прокатывал на всех режимах', как любил говорить. Случалась осечка — жестоко, без всякой жалости с таким человеком расставался, но чаще попадания были удачными, и руководить зимовками Свешников из года в год посылал свои 'железные кадры', осторожно и осмотрительно вводя в эту сложившуюся элиту обстрелянную молодежь. Иногда ему ставили в упрек, что человеку до тридцатилетнего возраста у него трудно пробиться в начальники, но Свешников не считал нужным оправдываться, так как был совершенно уверен, что для руководства зимовкой мало острого ума, образования и честолюбия — начальник должен прежде всего обрести опыт, пройти, не перепрыгивая ступенек, лестницу 'от юнги до капитана'. И своей элите, которая прошла такой путь, Свешников верил и прощал многое, как прощает генерал испытанным в боях офицерам внешние недочеты, лишь бы выполняли приказы и храбро сражались с врагом.
Обед прошел весело. В честь гостей Горемыкин не поскупился, извлек из тайников все лучшее и с душой изготовил коронное блюдо — знаменитый украинский борщ, благо летчики привезли свежие овощи.
— На станции все зависит от двух человек, — с аппетитом доедая борщ, говорил Свешников. — Повар может сделать жизнь прекрасной, а начальник невыносимой. И наоборот! Помнишь нашего повара, Сергей?
— У нас поваром был по совместительству твой коллега, — пояснил Семенов Бармину. — В первый же обед он сварил неразделанных кур с потрохами, а на ужин подал сырую гречневую кашу пополам с изюмом. Правда, потом он превосходно вылечил нас от несварения желудка.
— Зато это жуткое варево мы заглатывали под классическую музыку, — напомнил Свешников. — Полярники с мыса Челюскина прислали в подарок пианино — не ты ли, Коля, нам его привез? И доктор
