После многих мытарств и приключений участники экспедиции отрыли весьма увесистый деревянный сундук, прекрасно сохранившийся. Он был надежно окован железными полосами и обит заклепками. Перекрещиваясь, железные полосы охватывали сундук, образуя как бы решетку. Крышка держалась лишь на двух выдвижных болтах. Дрожащими руками, не дыша от волнения, Легран и его спутники выдернули болты. Мгновение - и перед ними предстало сокровище. Когда пламя фонарей осветило яму, от груды золота и драгоценных камней взметнулся блеск такой силы, что они были просто ослеплены...
Когда Легран объяснил своему другу, путем каких умозаключений он пришел к выводу, что здесь должно быть зарыто сокровище, тот не мог не признать, что человек, которого он считал безумцем, находится в совершенно здравом уме и твердой памяти. При этом он не мог удержаться от целого града недоуменных вопросов:
- Но при чем тут жук? И что означали ваши дурацкие высокопарные речи? И верчение жука на шнурке? Что это за странное чудачество? Я решил, что вы не в себе! И почему вам вдруг вздумалось опускать жука в глазницу черепа?
Легран усмехнулся в ответ:
- Ваши намеки на то, что я не в себе, что мое желание отправиться в эту экспедицию на поиски клада - бред сумасшедшего, ваши уговоры лечь в постель и принять лекарство, признаюсь вам, так рассердили меня, что я решил отплатить вам маленькой мистификацией. Поскольку уж вы решили, что причиной моей 'болезни' был жук, я надумал именно его сделать орудием своей мести.
Спорить не приходилось. Клад был настоящий, и все опасения друзей, касающиеся мнимого безумия Леграна, развеялись как дым.
Что касается Шлимана, то он, по-видимому, вовсе не собирался мистифицировать своих ученых оппонентов. Скорее всего, он искренно верил, что нашел остатки старой оливы, из которой хитроумный Одиссей якобы соорудил некогда свою кровать. Может быть, он даже верил и в существование мифического циклопа Полифема, кинувшего в море две гигантские скалы. И уж во всяком случае, не простой блажью было его стремление дать гомеровские имена не только своим собственным детям, но даже и приглашенной к ним гувернантке.
Но как ни относись ко всем этим его странностям и причудам, суть дела все-таки не в них.
Важно то, что при всех чудачествах Шлимана, при всех его безумствах, при всех очевидных его наивных заблуждениях и ошибках, клад, найденный им в тех местах, где, по его убеждению, располагалась гомеровская Троя, был настоящий.
ПЕРВАЯ МОДЕЛЬ ВСЕЛЕННОЙ
Однажды я решил припомнить: какие из прочитанных мною книг оставили наиболее сильный след в моей памяти? И тут обнаружилось странное совпадение: едва ли не в каждом книжном заглавии, оказавшемся в моем списке, фигурировало слово 'детство'.
'Детство: Отрочество. Юность' Льва Толстого.
'Детство' Горького.
'Детство Темы' Гарина-Михайловского.
'Детство Никиты' А. Н. Толстого.
В иных случаях слово 'детство' не было вынесено в заглавие, Книга называлась как-то иначе. Скажем, 'Школа'. Или 'Кондуит и Швамбрания'. Или 'Приключения Тома Сойера'. Но суть дела от этого не менялась.
Выяснилась удивительная закономерность. Детство человека, самые ранние, первые годы его жизни занимают в сознании писателей неправдоподобно большое место.
Казалось бы, тут какая-то странная диспропорция. Человек прожил долгую жизнь. Учился, работал, строил, воевал, вырастил детей, внуков, дожил ну, скажем, до семидесяти лет. Детские годы, следовательно, составляют, в лучшем случае, одну седьмую его жизни. Но ему самому они представляются не одной седьмой, не одной пятой, даже не третью, а по меньшей мере половиной прожитой им жизни.
Вот несколько строк из записной книжки Марка Твена. Запись эта сделана в 90-х годах, когда создателю 'Приключений Тома Сойера' и 'Приключений Гекльберри Финна' было уже под шестьдесят:
'Гек приходит домой бог знает откуда. Ему шестьдесят лет, спятил с ума. Воображает, что он все тот же мальчишка, ищет в толпе Тома, Бекки, других. Из скитаний по свету возвращается шестидесятилетний Том, встречается с Геком. Оба разбиты, отчаялись, жизнь не удалась. Все, что они любили, что считали прекрасным, ничего этого уже нет. Умирают'.
Детство Тома и Гека в этом трагическом наброске представляется автору не просто половиной их жизни, и даже не только лучшей ее половиной. Оказывается, что если и было в их жизни что-нибудь по- настоящему ценное, так это только детство. Разбитые, раздавленные, усталые шестидесятилетние старики, они вновь воображают себя мальчишками и умирают, отчаявшись вернуть себе себя, ощутив трагическую невозможность возвратиться назад, в те блаженные времена, когда они жили настоящей, полноценной жизнью. Детство оказывается, таким образом, единственной реальностью их бытия. А вся их последующая жизнь - фикция.
Это, конечно, не совсем обычный и, строго говоря, даже ненормальный случай, обнажающий уродство того мира, в котором прожили свою жизнь герои Марка Твена. Но и в самой этой ненормальности, в самой парадоксальности этого случая тоже отразилась определенная закономерность.
Вступая в мир, едва только начиная осознавать себя, человек инстинктивно устанавливает свои взаимоотношения с мирозданием. Он создает в своем воображении свою собственную модель вселенной. И рано или поздно наступает момент, когда эта, созданная его воображением, модель рушится, разбивается вдребезги. Не каждому удается легко пережить это крушение и заново освоиться в той новой, реальной вселенной, в которой ему предстоит жить.
Об одном из таких крушений рассказал Анатоль Франс в своей автобиографической повести 'Пьер Нозьер'.
Герой этой повести пятилетний Пьер (в нем легко угадывается сам автор) свою первую модель вселенной создал, разглядывая картинки в старинной семейной библии. Фантастические библейские сюжеты на этих картинках были представлены на редкость натурально.
'От изображения земного рая, - с усмешкой пишет Франс, - веяло простодушием голландского пейзажа. Тут были брабантские кони, кролики, поросята, куры, курдючные бараны... На седьмой странице (как сейчас помню ее) изображено было, как в Ноев ковчег грузят парами животных. В моей библии Ноев ковчег представлял собой нечто вроде длинной баржи, на которой возвышался деревянный домик с двускатной крышей. Этот Ноев ковчег напоминал тот, который мне подарили на Новый год и от которого так чудесно пахло смолой'.
Любимой игрой маленького Пьера была игра во всемирный потоп. Игрушечный Ноев ковчег, новенький, пачкавший пальцы краской, пахнущий смолой, стоял в глубине стола. Перед ним на столе расставлялись попарно фигурки животных. И вот конь и медведь, слон и олень, баран и лисица длинной вереницей направлялись парами к ковчегу, который должен был спасти их от потопа.
Каждое утро малыш отправлялся со своей старой няней Нанеттой на прогулку по набережной Сены. И там он опять видел свой Ноев ковчег точь-в-точь такой же, как в его старой библии с картинками. Ведь он не сомневался, что плавучая купальня, над которой вился черный дымок, - не что иное, как бывший ковчег; тот, давний потоп кончился, новых потопов больше не предвидится, поэтому ковчег и переделали в купальню.
Так его воображение получило первый толчок. И так сложилось его первое представление об устройстве, масштабах и границах вселенной:
'Вселенная простиралась для меня всего лишь до пределов набережной Малакэ, где я увидел свет... Я доходил до конца улицы Малых Августинцев и был уверен, что вселенная кончается тут...'
Маленький Пьер ни на секунду не сомневался, что эта картина, развернувшаяся в его воображении, полностью соответствует реальному устройству вселенной. Тем не менее он ни с кем не делился этими своими открытиями, в глубине души, как видно, опасаясь подвергнуться насмешкам взрослых. Вероятно, втайне он сознавал, что эта уютная вселенная, созданная его фантазией, не совсем настоящая, что это - что-то вроде игрушки, которую ненароком можно сломать. Но смутное опасение это, хотя оно и притаилось где-то на самом дне его души, странным образом не нарушало его уверенности, что картина мироздания, созданная его воображением, - истинна. Очевидно, объяснялось это тем, что в пятилетнем возрасте человек
