Болезнь Л. Н-ча произвела на меня сильное впечатление. Куда бы я в этот вечер ни пошел, везде передо мной, в моем воображении, вставало это страшное, мертвенно-бледное, Насупившееся и с каким то упрямым, решительным выражением лицо. Стоя у постели Л. Н-ча, я боялся смотреть на это лицо: слишком выразительны были его черты, смысл же этого выражения был ясен, и мысль о нем резала сердце.
Когда я не смотрел на лицо и видел только тело, жалкое, умирающее, мне не было страшно, даже когда оно билось в конвульсиях: передо мной было только животное. Если же я глядел на лицо, мне становилось невыносимо страшно: на нем отпечатлевалась тайна, тайна великого действия, великой борьбы, когда, по народному выражению, 'душа с телом расстается'.
Видно, мала еще моя вера, если я боялся этого!
Поздно ночью приехал из Тулы доктор (Щеглов). Но он уже не видал Л. Н-ча. Дунган объяснил ему болезнь, как отравление мозга желудочным соком. На вопрос наш о причине судорог приезжий доктор отвечал, что они могли быть обусловлены нервным состоянием, в котором находился Л. Н. в последнее время, в связи с наличностью у него артериосклероза.
Легли спать во втором часу ночи. Я и Душан -- поблизости со спальней. Бирюков просидел в спальне до третьего часа ночи.
Во все время болезненного припадка, внизу, в комнате Душана, сидел вызванный тайно из Телятенок Александрой Львовной ближайший друг больного В. Г. Чертков, вход которому наверх воспрещен. Белинький доставлял ему сведения о состоянии Льва Николаевича.
4 октября.
Все миновало. Ночью Л. Н. спал. Утром проснулся в сознании. Когда Бирюков рассказал ему содержание его бреда, слова: душа, разумность, государственность, --он был доволен, по словам Бирюкова и Ал. Л-ны...
Итак, из всех этих данных видно, что Лев Толстой был подвержен судорожным припадкам, трактуемым близкими иногда, как 'обмороки', 'забытье'. Эти припадки сопровождаются, во-первых, полной потерей сознания, во-вторых, судорогами, начинающимися сначала в отдельных частях тела, а затем переходящими в общие судороги всего тела.
Проявление судорог в отдельных частях тела описывается таким образом: 'он шевелил челюстями и издавал странные, негромкие, похожие на мычание звуки'.
'Губы шевелились, точно он что-то пережевывал во рту'...
'Лежа на спине, сжав пальцы правой руки так, как будто он держал ими перо, Л. Н. слабо стал водить рукой по одеялу'. Затем судорога переходит на. нижние конечности: -- Бирюков рассказывал, что ноги больного вдруг начали двигаться; он подумал, что Л. Н-чу хочется почесать ногу, но, подошедши к кровати, увидел, что и лицо его перекошено судорогой. Потом... Потом начались один за другим страшные припадки судорог, от которых все тело человека, беспомощно лежавшего в постели, билось и трепетало, выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать их'...
Это описание припадка настолько характерно описано (не врачом), что классическая картина эпилептических судорог настолько ясна, что тут никакого сомнения быть, не может в их достоверности.
Также мы видим, что после припадка у больного полная амнезия всего происшедшего, ибо после припадков, поздно вечером, когда Лев Толстой пришел в себя, он удивился Душану, который все время находился у постели больного. -- 'Как Вы сюда попали? - обратился он к Душану и удивился, что он болен.
-- 'Ставили клистир? -- Ничего не помню'...
Точно также 4-го утром, проснувшись в полном сознании, когда Бирюков рассказал ему содержание бреда, -- он доволен был содержанием бреда.
Об этих амнезиях после припадков отмечает также и сын его Илья Львович в своих воспоминаниях о своем отце* на странице 228 мы читаем:
... 'Несколько раз с ним делались какие-то необъяснимые внезапные обмороки, после которых он на другой день оправлялся, но временно совершенно терял память**.
_______________
*) Илья Львович Толстой, 'Мои воспоминания', Берлин, изд. Ладыжникова.
*) Разрядка здесь и дальше -- моя.
Видя в зале детей брата Андрея (пишет он), которые в это время жили в Ясной, он удивленно спрашивал, 'чьи это дети?' -- встретив мою жену, он сказал ей: 'ты не обидься, я знаю, что я тебя очень люблю, но кто ты, я забыл', и, наконец, войдя раз после такого обморока в залу, он удивленно оглянулся и спросил: 'а где же браг Мишенька?' (умерший 50 лет тому назад).
На другой день следы болезни исчезали совершенно'.
Выше, при описании Булгаковым припадка, нам также бросилось в глаза резкое изменение психики перед припадком: полное помрачение сознания с состоянием бреда и спутанности.
Так, в этом дневнике отмечается: -
Наконец, его спокойно уложили.
-- Общество... общество насчет трех... общество насчет трех... Л. Н. бредил.
-- Записать -- попросил он.
Бирюков подал ему карандаш и блокнот. Л. Н. накрыл блокнот носовым платком и по платку водил карандашом. Лицо его было мрачно.
-- Надо прочитать, -- сказал он и несколько раз повторил: разумность... разумность... разумность... Было тяжело, непривычно видеть в этом положении обладателя светлого, высокого разума, Льва Николаевича.
-- Левочка, перестань, милый, ну что ты напишешь? Ведь это платок, отдай мне его, -- просила больного С. А-на, пытаясь взять у него из рук блокнот. Но Л. Н. молча отрицательно мотал головой и продолжал упорно двигать рукой с карандашом по платку...
Аналогичное состояние перед припадком при другом случае, упомянутом выше, описывает и дочь его Александра Львовна:
'В такие минуты он терял память (говорит она), заговаривался, произнося какие-то непонятные слова. Ему, очевидно, казалось, что он дома, и он был удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык.
-- Я не могу еще лечь, -- сделайте так, как всегда. Поставьте ночной столик у постели, стул. Когда это было сделано, он стал просить, чтобы на столике была поставлена свеча, спички, записная книжка, фонарик и все, как бывало дома.
Когда сделали и это, мы снова стали просить его лечь, но он все отказывался...
Из этих отрывков, описывающих психическое состояние Льва Толстого перед припадком, мы определенно видим, что его психика была настолько помрачена, что мы можем это состояние его психики обозначить как то сумеречное состояние, которое бывает перед припадком у аффект-эпилептиков. По- видимому, он здесь галлюцинировал, принимая, например, чужую обстановку в дороге (описанное дочерью Александрой Львовной выше состояние перед припадком случилось дорогой) за обстановку домашнюю, ибо, как она пишет: 'он был удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык'.
Он требовал, чтоб был поставлен ночной столик, свеча и т. д.
А что у Л. Толстого бывали галлюцинации вообще, об этом мы уже говорили выше.
Теперь спрашивается: быть может, этот описываемый припадок был единичный случай в жизни Толстого, и что из этого нельзя заключить, что он был вообще подвержен припадкам. Чтоб осветить этот вопрос, мы также имеем целый ряд данных, говорящих против того предположения, что этот припадок был единичный.
Мы имеем целый ряд свидетельств близких Льву Толстому лиц, из которых ясно видим, что припадкам он был подвержен, как свойственной ему привычной болезни. К этой болезни близкие настолько привыкли и настолько ее изучили, что даже по продромальным симптомам, узнавали раньше, когда будет припадок. Так, например, в том же описанном выше секретарем Толстого припадке, мы читаем:
-- '... Входила (речь идет о Софье Андреевне) ко Льву Николаевичу. Он сидел на кровати. Спросил, который час и обедают ли. Но Софье Андреевне почудилось что-то недоброе: глаза Льва Н-ча показались ей странными.
Глаза бессмысленные... Это перед припадком. Он впадает в забытье... Я уже знаю. У него всегда* перед припадком такие глаза бывают'... (Разрядка наша (Г. С.)).
Из этого ясно следует, что его жена Софья Андреевна, настолько изучила его припадки, что знает, что
