Мы остановились за первыми низенькими, пушистыми сосенками и вытащили луки из налучей. Я только прикрыла неподвижного варяга плащом. Так мы и не сумели спасти его, лишь продолжили муку. Я бросила на тетиву боевую стрелу с гранёной узкой головкой, способной пробить навылет кольчугу. Оладья бежал впереди, размахивая мечом,
- За вождя тебе, - сквозь зубы сказал побратим. Две наши стрелы одновременно взвились против ветра, канули вниз и ударили Оладью в лицо. Он упал, отброшенный навзничь, и не поднялся. Ватажники на время замешкались.
А снежный вал шумел уже над разливом. Скорей бы. Хотя немножко скорей закрыл бы луну...
Ярун схватил мою руку, в глазах были сумасшедшие огоньки.
- Дай стрел, - сказал он отрывисто. - Уведу их! Я вытащила из тула сколько захватила рука. Ярун прыжком повернулся на лыжах и нырнул в сосенки, пригибаясь, пропал, как и не бывало его. Высоченные ели поднимались у меня за спиной. Как бы я ни прятала варяга, нас найдут. Частыми гребнями прочешут опушку, вытащат и убьют.
- Меч дай...- сказал вдруг воевода. Он силился приподняться, глаза были лютые, и одна щека располосована от переносья до уха.- Девка глупая... беги...
Я дала ему меч - вложила в левую руку, потому что на правой были сломаны пальцы. Он не сумел удержать, поник снова на снег, глаза потухли. Молчан щерил волчьи клыки, в горле яростно клокотало. С ним сразу не сладят, он даст мне время дважды взметнуть ножом. Второй раз вождю в плену не бывать. Да и мне незачем.
Вот новогородцы двинулись к нам через старое поле. Я пала на колени рядом с Мстивоем и обняла его, поднося руку к ножнам... И почти сразу один из преследователей вскрикнул, обидно уязвлённый в бедро пониже кольчуги.
Ярун, не прячась, стоял у края опушки и выпускал стрелу за стрелой, бранясь во всё горло. Новогородцы заслонились щитами и принялись отвечать. Боковой порывистый ветер мешал и им, и Яруну но потом побратим схватил себя за бок и согнулся. Вновь выпрямился. Попытался натянуть тетиву... Уронил стрелу и побрёл, шатаясь, почти свалился за сосенки.
Я слышала, как они совещались. Я положила руку на голову Молчану. Меня колотило.
Один из преследователей побежал к тому месту, где скрылся охотник. Вот нагнулся и радостно закричал, найдя кровь на снегу. Потом в его щит воткнулась стрела, пущенная ослабевшей рукой. Тут уж почти два десятка вооружённых мужчин, на лыжах и так, кинулись по горячему следу.
И только тогда я отняла тряскую руку от ножен.
Варяг не открывал глаз. Но дышал. Я стала поспешно натягивать на изувеченное, окоченевшее тело одежду. Она была мала воеводе, я вспарывала её, когда приходилось, - какая ни есть, а живому телу заступа... И в это время сделалось темно, словно в погребе, и с рёвом упала с моря метель.
Я как-то пыталась прикрыть собой воеводу, беспомощно силясь свести у него на груди концы полушубка. Я прижималась к нему и слышала, как всё ещё стучала упрямая жизнь там, под ранами, схваченными морозом. Стучала всё медленней, всё неохотней. Я потеряла в снегу шапку и рукавицы и не сумела найти. Нарушивший гейсы гибнет всегда. Не отпусти меня мудрый Плотица, уже теперь сбылась бы судьба. Мы с Яруном немного ей помешали, отпугнули склонившуюся погибель... но ненадолго. Кровь остывала, замирало сердце в груди.
Я ощупью прорезала плащ и обернула воеводу, перехватив в поясе запасной тетивой. Обезумевший снег бил меня по спине. Рядом рухнуло дерево. Я подумала о Яруне и новогородцах. Я схватилась за плащ и вновь потянула, почти не видя куда. Говорили, такая метель была в год, когда я родилась. Я то привставала, то падала на четвереньки. Я совсем потеряла Молчана, потом чуть не наступила на пса. Он всё берёг мои лыжи. В лесу будет полегче. Может быть. Впереди лежало болото, плохо промерзавшие топи. Я обойду их справа. Снег вбивался за ворот, никакого крика не разобрать было за хохотом ведьм. Ночь перед Самхейном, когда умирают нарушившие запреты. Я наугад скатилась с горушки и обхватила недвижного воеводу. Он слабо дышал. Ещё чуть, и совсем дотлеет в нём жизнь. Он почувствовал меня рядом с собою и выдохнул - уже издалека:
- Уходи...
Тогда в мой рассудок хлынула тьма. Или не тьма, а звериное, древнее, как у волчицы, когда убивают волчат. Я перекинула его левую руку через своё плечо и заставила взяться за поясной ремень, и пальцы варяга окостенели в судорожной хватке. Я стиснула его поперёк тела и упёрлась в землю коленями:
- Вставай, слышишь... вставай!
Он медленно, как во сне, попытался выпрямить ноги. И не сумел. Мы оба останемся здесь, в метельной ночи, нас разыщут весной, когда стает снег. Я рванулась что было могуты:
- Вставай!
Мы поднялись только на третий раз. А может, на седьмой. Я не знаю. Он был вдвое тяжелее меня. Но недаром жил дедушка Мал, сломавший спину медведю. Я сделала шаг. Вождь почти висел у меня на плечах, я в потёмках не различала лица, мы шатались, как пьяные, и нависало над нами что-то бесформенное, черней самой черноты, изготовившееся схватить, вырвать из кольца моих рук, навсегда унести обречённую жизнь... не стоять под берёзой, не отказываться от угощения, не пить молока...
- Моя была бы... в жемчужной... кике ходила бы... - предпоследним усилием разомкнул губы варяг. Голуба, вспомнила я. Ой, Голуба!.. Извечным древом любви была у галатов берёза. Голуба привязывала шнурком серебряное запястье. С Некрасом утешится. Или с другим, кого строгий батюшка наречёт. Где же ей догадаться, как любил её воевода, как себя забывал ради неё. Куда там себя ужас вымолвить, род, продления не узнавший... Мстивой между тем разлепил чёрные губы для нового стона:
- Кольчугу на белую грудь не вздевала бы...
И замолк, и совсем подломились колени, жизнь гасла в нём, как ни пыталась я её снова возгнесть. Нет, мне не вытащить его из этого леса, я сама уже мало что разумела сквозь непосильную тяжесть, ломавшую мне спину... Я проковыляла ещё полных девять шагов, и тогда только вломилось в сознание, что он говорил не о Голубе. Он говорил обо мне. Я должна была что-то отмолвить, я открыла рот, понятия не имея, что возговорю... ветер хлестнул в лицо снегом, я проглотила его, задохнулась и стала отплёвываться, в глазах плыли круги, я наконец просипела:
- Потерпи... ещё немножечко...
Он еле переставлял бессильные ноги, с каждым шагом валясь на моё плечо. До корабля ему не дойти. Ещё чуть, и рухнет в снег уже безвозвратно, и я лягу рядом и опущу голову ему на грудь, и прорастут над нами два дерева, берёза да маленькая черёмуха.
...Как же он не хотел, чтобы я вступала в дружину. С оружием баловалась. Кольчугу на тело белое примеряла... Ой, Злая Берёза, что же ты натворила, Злая Берёза!
Тут я вспомнила кровную посестру, шатёр-ёлочку, и поверила, что туда у него ещё хватит сил добрести. Там пушистой кучей лежала старая хвоя, там я повстречала когда-то своего Бога, там был у меня давно обжитый дом. Я свернула в распадок, выпутываясь из цепкого вереска. Я более не размышляла. В родной избе не ошибёшься мимо печи.
...Как он хранил меня в поединке, в день Посвящения, когда летела над нами гремящая Перунова колесница. Как после учил уму-разуму, чтобы никто не обидел, даже привыкший бить в спину, исподтишка... Грести не давал... Как же он берёг и любил меня, этот воин, без памяти и без меры любил с того самого дня, когда впервые увидел, с того злосчастного дня, когда нарушенный гейс пометил ему радоваться, посулил недолгую жизнь!..
Я дралась вперёд по колена в зыбучем снегу, надсаживаясь и мысленно повторяя, как заговор: потерпи. Ещё чуть-чуть потерпи. Кажется, у меня то и дело меркло сознание, так что половину пути я просто не помню. Я только слышала, как справа и слева по временам с гулом падали изломанные деревья. Ёлочку не обрушит. Она знала, где вырасти мне на удачу. Иногда чуть редели несущиеся снежные облака, и тогда тени вершин оплывали перед слепнувшими глазами. И наконец я уткнулась лицом в колючие ветви, узнала их и поняла, что пришла. Я свалилась на четвереньки, Молчан протиснулся мимо, юркнул под полог. Хватая ртом воздух и снег, я вползла вслед за ним, втащила на хребте воеводу... перевернула кверху лицом... и всё, и не возмогла больше двинуться, кончились силы, болото сомкнулось над головой, лишь метель сотрясала кряжистые деревья, хохочущим великаном шагая за небоскат.
Наверное, нас в самом деле сыскали бы по весне, под стаявшим снегом... Спас Молчан. Ему прискучило
