- У меня много немец... никарагуанских друзей, - приняв игру Гонсалеса, откликнулся Гутиерес. - Я предпочитаю немец... никарагуанскую изначальную точность испанс... аргентинскому сладкоречию, не подтвержденному д е л о м... Доктор Брунн, вам никогда не приходилось встречаться с неким Максом фон Штирлицем? И если - да, то что вы можете мне о нем сказать? Я понимаю, просьба неожиданна, но весь наш дальнейший разговор будет зависеть именно от того, что вы ответите...
Штирлиц внимательно посмотрел на Гонсалеса; лицо генерала было сейчас собрано морщинами; непроницаемо; какая-то маска отсутствия; взгляд холоден, не глаза, а льдышки, понять ничего невозможно.
- Кажется, я где-то встречал интересующего вас господина, - ответил Штирлиц, продолжая неотрывно смотреть на Гонсалеса. - Я затрудняюсь говорить о тех его качествах, которые вас могут заинтересовать, но одно помню: он не из породы болтунов. Так мне, во всяком случае, казалось.
- Кто он по образованию?
- Запамятовал, сеньор Гутиерес... Кажется, он получил и гуманитарное и техническое образование...
- Но он не физик?
- Его, мне сдается, когда-то интересовали расчетные схемы, некие абстрактные построения, которые приложимы к чему угодно - к физике в том числе.
- Я был бы глубоко благодарен, доктор Брунн, если бы вы смогли помочь мне найти сеньора Штирлица (фамилию произнес по-немецки, без обязательного <э> в начале слова). Думаю, и он был бы весьма и весьма заинтересован в знакомстве.
- Хорошо, - ответил Штирлиц. - Я попробую помочь вам, сеньор Гутиерес. Когда бы вы хотели побеседовать с этим господином?
- Желательно в самое ближайшее время - до того, как в Мадрид приедет наша банковско- промышленная делегация с чрезвычайно широкими полномочиями, а это случится в ближайшие часы.
...Возвращаясь домой, Штирлиц позвонил из автомата Роумэну; того по-прежнему не было ни дома, ни в посольстве; странно; они теперь разговаривали по нескольку раз на день, и это не было какой-то необозначенной обязанностью, скорее, человеческой потребностью; вот уж воистину от вражды до симпатии один шаг, хотя классики формулировали это иначе: <от любви до ненависти>. Меняется ли смысл от перестановки этих компонентов? Бог его знает, жизнь покажет, кто ж еще...
КРИСТИНА КРИСТИАНСЕН - II __________________________________________________________________________
Блас поаплодировал самой молодой певице ансамбля Пепите и, чуть обернувшись к Кристе, спросил:
- Нравится?
- Очень.
- Честное слово?
- Честное.
- А почему она вам нравится? Необычно? Экзотика? Греет сердце?
- Просто я люблю Мериме.
- Кого?
- Проспера Мериме... Неужели не знаете?
- Все испанцы слыхали о Кармен, прелестная северянка... Но ведь Мериме ничего не понимал в национальном характере. Случилось непознанное чудо - он случайно п о п а л с этим именем... Оно запомнилось, пришлось по вкусу... В искусстве выигрывает тот, кто изобретателен на названии... Меня удивило, что вы связываете побасенку француза с выступлением нашей Пепиты... Он ведь совершенно не понимал цыган, их томления, мятежность их духа, бессребренность...
...В <Лас пачолас> было душно, народа - не протолкнешься, все шумные, кричат, будто говорить не умеют; жестикулируют, как пьяные, хотя пьют мало, в отличие от трех американцев или канадцев, сидевших прямо возле эстрады, да Бласа, который и сам пил, и внимательно следил за тем, чтобы бокал Кристы был постоянно полон.
- У вас ужасно громкие люди, - заметила Криста,
- Злит?
- Нет... Просто мне это непривычно...
- Обтекаемый ответ, - заметил Блас. - Я спрошу иначе: после посещения Испании вам захочется вернуться сюда еще раз? Или ждете не дождетесь, как бы поскорее отправиться восвояси?
- Хочу вернуться.
- Счастливая северная женщина, - вздохнул Блас. - Как это для вас просто: приехать, уехать... А вот меня никуда не пускают, даже в Португалию.
- Почему?
- Неблагонадежный... Хотя, - он усмехнулся, - я тут вижу, по крайней мере, еще троих неблагонадежных...
- Как понять <неблагонадежный>?
Он резко придвинулся к женщине; в лице его произошел какой-то мгновенный слом:
- Вы что, не знали оккупации?
- Знала... Почему вы рассердились?
- Потому что, как я слыхал, во время оккупации во всех странах Европы неблагонадежными считали тех, кто позволял себе роскошь иметь собственную точку зрения. И это знали все. Или я не прав?
- Правы, - ответила Криста, чуть отодвинувшись от него, потому что чем больше Блас пил, тем теснее прижимался к ней, но делал это не пошло и требовательно, а как-то ищуще, не обидно.
- Вы здесь увидели еще троих неблагонадежных... Кто они?
- То есть как это кто? - он усмехнулся. - Мыслители. Как правило, неблагонадежными становятся самые надежные люди... Знаете, каким я был патриотом Франко? 0-ля-ля! - он так сильно замахал пальцами у себя перед носом, что Кристе показалось, будто она услышала хруст костяшек.
- Отчего вы перестали быть патриотом Франко?
- Я обиделся, - ответил Блас и сделал еще один глоток вина. - Как и все испанцы, я обидчив. Мы взяли у арабов их ранимую обидчивость, но не заимствовали у евреев их трезвую расчетливость. Я ведь был газетчиком, причем, слово кабальеро, вовсе неплохим. Я печатался в <АВС> и выступал по радио, а уж здесь-то, в Андалусии, я вообще был первым человеком, <золотое перо>, а не Блас де ля Фуэнтес-и- Гоморра... Это я, - пояснил он, простите за выражение...
- Из-за чего обиделись? - требовательно спросила Криста. - И - на кого?
- Сейчас об этом как-то смешно и говорить... Годы - лучшие маэстро, они учат мудрости по ускоренной программе... Э? Неплохо я завернул, да? Не сердитесь, я это запишу, я стал записывать некоторые фразы, - пояснил он. - Не полагаюсь на память, потому что самое интересное приходит в мою голову после второй бутылки...
Он вынул из внутреннего кармана своего балетно-обтягивающего пиджака плоскую, словно дощечка, записную книжку с каким-то мудреным вензелем, тисненным по темно-коричневой коже, достал из нее плоский карандашик; грифель был так остро точен, что напомнил Кристе зуб белки; быстро записал что-то, заметив:
- Как всякий интеллектуал, я работаю над книгой. Я начал ее до того, как меня ударили по шее. Потом я переработал написанное в прямо противоположном смысле, свергая прежние догмы. Когда же мне пригрозили трибуналом, я перечеркнул два варианта и написал третий, приближенный к первому, восторженному, но с тех пор, как я лишился права печататься в газетах и живу случайными приработками на фирмах, начал крапать новый вариант, приближенный ко второму, в котором я обличал существующее... Все те, кто не смог добиться успеха, обличают, заметили? Или уж те, которые взобрались на вершину, - тем никто не помешает, они на Олимпе. Гюго хотели судить, так он взял да и уехал в Лондон. Толстого отлучили от церкви, но не смогли лишить права молиться в своей усадьбе, комнат графу хватало... Я вас не заговорил?
- О, нет, - ответила Криста, - мне интересно вас слушать...
- Только не считайте, что я умею вещать только на темы людских обид! Вы очень неприступны, а мы, испанцы, можем быть настоящими идальго, лишь когда чувствуем ленивую заинтересованность женщины.
