- Очень приятно, мистер Джонсон. Я бы с радостью отказался от немецкой кухни.
- Да? Поражения лишают немцев кухонного патриотизма? Давайте поедем к евреям. Они предложат кошерную курицу. Как вам такая перспектива?
- Я бы предпочел испанский ресторан. Очень люблю кочинильяс'.
_______________
' К о ч и н и л ь я с - жаренные в духовке поросята (исп.).
Джонсон усмехнулся:
- Ну-ка, покажите нижнюю губу. Ого, она у вас не дура. Ваша настоящая фамилия Бользен?
- Я сжился с обеими.
- Достойный ответ, - Джонсон чуть тронул Штирлица за локоть. Направо, пожалуйста, там моя машина.
Они свернули с авениды Хенералиссимо Франко в тихий переулок, в большом <шевроле> с мадридским номером сидело три человека; двое впереди, один - сзади.
- Садитесь, мистер Бользен, - предложил Джонсон. - Залезайте первым.
Штирлиц вспомнил, как Вилли и Ойген везли его из Линца в Берлин, в апреле сорок пятого, в тот именно день, когда войска Жукова начали штурм Берлина; он тогда тоже был зажат между ними; никогда раньше он не испытывал такого унизительного ощущения несвободы; он еще не был арестован, на нем была такая же, как и на них, черная форма, но случилось что-то неизвестное ему, но хорошо известное им, молчаливым и хмурым, позволявшее гестаповцам следить за каждым его жестом и, так же как сейчас, чуть наваливаться на него с двух сторон, делая невозможным движение; сиди, как запеленатый, и думай, что тебя ждет.
- Любите быструю езду? - спросил Джонсон.
- Не очень.
- А мы, американцы, обожаем скорости. В горах поедим кочинильяс, там значительно больше порции и в два раза дешевле, чем в городе.
- Прекрасно, - сказал Штирлиц. - Тогда можно и поднажать, время обеда, у меня желудочный сок уже выделяется, порядок прежде всего...
- Как здоровье? Не чувствуете более последствий ранения?
<На этот вопрос нельзя отвечать однозначно, - подумал Штирлиц, - надо ответить очень точно; этот разговор может оказаться первым шагом на пути домой. А почему ты думаешь, что будет разговор? Почему не предположить, что это никакой не Джонсон, а друзья мюллеровских Ойгена, Вилли и Курта? Их тысяча в Мадриде, и многие из них прекрасно говорят по-английски, отчего бы им не доделать того, что не успел Мюллер? Ну, хорошо, это, конечно, допустимо, но лучше не думать об этом; после сорока пяти каждый год есть ступенька в преисподню; надвижение старости стремительно, я очень сильно чувствую последствия ранения, он не зря об этом спросил; больных к сотрудничеству не приглашают, а если этот Джонсон настоящий, а не фальшивый, то именно для этого он вывозит меня из города. Они никого не выкрали из Испании, не хотят ссориться с Франко, а тут живут нацистские тузы куда как поболее меня рангом, живут открыто, без охраны; генерал СС фон Любич вообще купил апартамент в двух домах от американского посольства, вдоль их ограды своих собачек прогуливает>.
- Чувствую, когда меняется погода, мистер Джонсон. Кости болят.
- Может быть, это отложения солей? Почему вы связываете боли в костях с ранением?
- Потому что я пролежал недвижным восемь месяцев. А раньше играл в теннис. Три раза в неделю. Такой резкий слом в жизненной стратегии сказывается на костяке; так мне, во всяком случае, кажется. Мышцы не так трудно наработать, а вот восстановить костяк, заново натренировать все сочленения - дело не пяти месяцев, а года, по крайней мере.
- Сколько вам платят в неделю, мистер Бользен?
- А вам?
Все рассмеялись; Штирлиц понял, что к каждому его слову напряженно прислушиваются; Джонсон заметил:
- Вы не только хорошо говорите по-английски, но и думаете так, как мы, нашими категориями. Не приходилось работать против нас?
- Против - нет. На вас - да.
- Мы не обладаем такого рода информацией, странно.
- В политике, как и в бизнесе, престиж - шутка немаловажная. Я думал о вашем престиже, мистер Джонсон, когда вы вели сепаратные переговоры с друзьями Гиммлера. История не прощает позорных альянсов.
Человек, сидевший за рулем, обернулся; лицо его было сильным, открытым; совсем молод; на лбу был заметен шрам, видимо, осколок.
- Мистер Бользен, а как вы думаете, история простит нам то, что вся Восточная Европа отошла к русским?
Джонсон улыбнулся.
- Харви, не трогай вопросы теории, еще не время. Мистер Бользен, скажите, пожалуйста, когда вы в последний раз видели мистера Вальтера Шелленберга и Клауса Барбье?
- Кого? - Штирлиц задал этот вопрос для того, чтобы выгадать время; сейчас они начнут перекрестный допрос, понял он; каждый мой ответ должен быть с р е з е р в о м; постоянно нарабатывать возможность маневра, они что-то готовят, они п р о б у ю т меня с разных сторон, ясное дело.
- Шелленберга, - повторил Джонсон.
- В апреле сорок пятого.
- А Клауса Барбье? Он работал у Мюллера, потом был откомандирован во Францию, возглавлял службу гестапо в Лионе.
- Кажется, я видел его пару раз, не больше, - ответил Штирлиц. - Я же был в политической разведке, совершенно другое ведомство.
- Но вы согласны с тем, что Барбье - зверь и костолом? - не оборачиваясь, сказал тот, со шрамом, что сидел за рулем.
- Вы завладели архивами гестапо? - спросил Штирлиц. - Вам и карты в руки, кого считать костоломом и зверем, а кого солдатом, выполнявшим свой долг.
Они выехали из города; дорога шла на Алькобендас, Сан-Себастьян-де-лос-Рейес, а дальше Кабанильяс-де-ла-Сиерра, горы, малообжитой район, там нет ресторанчиков, где жарят этих самых молочных кочинильяс; чудо что за еда, пальчики оближешь; только, видимо, не будет никаких кочинильяс; у этих людей другие задачи.
- В каком году вы встречали Барбье последний раз? - повторил свой вопрос Джонсон.
- Думаю, году в сорок третьем.
- Где?
- Видимо, на Принц Альбрехтштрассе, в главном управлении имперской безопасности.
- Ему кто-либо покровительствовал в том здании?
- Не знаю. Вряд ли.
- Почему <вряд ли>? - по-прежнему, не оборачиваясь, спросил тот, кто вел <шевроле>.
- Так мне кажется.
- Это не ответ, - заметил Джонсон. - Мне сдается, вы относитесь к породе логиков, слово <кажется> к ним не подходит.
- Я - чувственный логик, - ответил Штирлиц. - Я, например, чувствую, что моя идея с кочинильяс пришлась вам не по вкусу. Мне так, во всяком случае, кажется. Чувство я перепроверяю логикой: дальше, вплоть до Сиерры, нет ни одной харчевни, где бы давали кочинильяс, но до Сиерры мы вряд ли поедем, потому что у вас всего четверть бака бензина.
- В багажнике три канистры, - откликнулся тот, что вел машину. Слава богу, здесь продают бензин, не нормируя, как в вашей паршивой Германии.
- Зря вы эдак-то о государстве, с которым вам придется налаживать отношения.
- Как сказать, - откликнулся Джонсон. - Все зависит не от нас, а от того, как вы, немцы, станете себя вести.
Штирлиц усмехнулся:
- <Ведут> себя дети в начальных классах школы. К народу такое слово не приложимо.
- К побежденным - приложимо, - сказал Джонсон. - К побежденным приложимо все. Сейчас мы высадим
