мне такими же надменными, как верблюды.
Да, кстати, приезжал Макайр, нашел меня, притащил виски, фрукты
и печенье, просидели полночи за разговорами, он в порядке, работает в
государственном департаменте, передавал тебе приветы, хотел написать,
написал ли? Он, кстати, спросил, не давал ли тебе Брехт пьесу
<Мероприятие> перед тем, как ты полетел в рейх в сорок втором. Я
ответил, что не знаю этого. Он дьявольски увлечен драматургией
Брехта, я их познакомил, Макайр был в восторге, ты же знаешь, какой
он увлекающийся. Правда, раньше он увлекался бейсболом, но, видимо, к
старости всех начинает тянуть к вечному, а что есть более вечное под
солнцем, чем мысль?!
Я очень много думал над твоим письмом. Я еще не готов к спору. А
может, не к спору, а, наоборот, к согласию. Сначала мне показалось,
что ты просто-напросто раздражен и в подоплеке этой раздраженности
твое горе с Лайзой. Повторяю, забудь о ней. Чем скорее ты это
сделаешь, тем будет лучше. Я знаю, что говорю. Но чем больше я
вчитывался в твои строки, тем больше понимал, что дело тут не в твоей
раздраженности, а в том, что у тебя иной угол видения, ты по-прежнему
в деле, в отличие от меня.
Подумай и напиши мне про то, о чем я тебе рассказал. Как бы ты
вел себя на моем месте?
Твой Грегори Спарк.
P.S. О твоей просьбе по поводу нацистов В Лиссабоне самым
занятным бесом был некий Гамп из военного атташата, но вроде бы это
его псевдоним, настоящая фамилия то ли Веккерс, то ли Виккерс. У него
были очень сильные связи с портовиками и владельцами пароходных
компаний, ходивших на Латинскую Америку.
Славился он еще и тем, что имел целый штат роскошных девок,
которыми снабжал дипломатов. У него были не только европейские
женщины, но и прекрасно подготовленные азиатки, в основном японки и
таиландки, приехавшие сюда из Парижа после начала войны.
Что с ним случилось потом, я не знаю. Если вспомню еще что
напишу.
Твой Г. С.>
ШТИРЛИЦ - Х (Бургос, октябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________
Штирлиц открыл глаза, чувствуя себя помолодевшим на десять лет, легко поднялся с высокой деревянной кровати, не страшась ощутить ту боль в пояснице и левой ноге, которая постоянно мучила его все те месяцы, что он пролежал, не в силах двигаться, в Италии, да и здесь она давала себя знать, особенно первое время, когда он заставил себя отказаться от трости, слишком уж заметно, он не любил выделяться из общей массы, привычка вторая натура, ничего не поделаешь, как-никак с начала двадцатых годов он жил за границей, по чужому паспорту; двадцать четыре года, чуть не половину жизни провел среди чужих, по л е г е н д е. Он не очень-то понимал, отчего ему и сейчас, здесь, в Мадриде, по-прежнему надо быть незаметным, таким же, как и все, но он чувствовал, что именно так он должен вести себя, ожидая того момента, когда настанет время ш а н с а, а в том, что это время рано или поздно наступит, он запрещал себе сомневаться.
Штирлиц налил воду в большой эмалированный таз; кувшин был не баскский (у них сумасшедшие цвета, всяк гончарит, как бог на душу положил), скорее, андалусский, бело-голубой, - этот цвет холода необходим тамошней сорокаградусной жаре, есть хоть на чем отдохнуть глазу; вода за ночь нагрелась, хотя с гор тянуло прохладой, как-никак октябрь; он долго умывался, потом сильно растер тело полотенцем и ощутил после этого какую-то особую бодрость, - забыл уж, когда и было такое, наверное, в Швейцарии, после последней встречи с пастором, когда убедился, что р а б о т а сделана и у Даллеса ничего не выйдет с Вольфом, наши не позволят, черта с два, мы рукастые...
Он спустился вниз, в маленькое кафе; за столиками ни души, осень; раньше, во время республики, сюда приезжало много туристов, октябрьские корриды самые интересные, парад звезд, а после того, как пришел Франко, ни один иностранец в страну не ездит, какой интерес посещать фашистов, все регламентировано, сплошные запреты; лучшие фламенко ушли в эмиграцию, многие осели в Мексике, на Кубе, в Аргентине и Чили, в музеях пусто, народ неграмотен и полуголоден, не до картин и скульптур, заработать бы на хлеб насущный.
Старуха с черной повязкой на седых волосах, похожая из-за этого на пиратскую мамашу, принесла ему кофе, два хлебца, жаренных в оливковом масле, и мармелад.
- А тортильи? - спросил Штирлиц. - Очень хочется горячей тортильи, я бы хорошо уплатил.
- У нас не готовят тортилью, сеньор.
- Может, есть где поблизости?
- Разве что у дона Педро... Но он открывает свою кафетерию в восемь, а сейчас еще только половина восьмого.
- Какая жалость.
- Если хотите, я приготовлю омлет.
- Омлет? - переспросил Штирлиц. - А картошки у вас нет?
- Есть и картошка, сеньор. Как же ей не быть...
- Так отчего же не залить жареную картошку с луком яйцами? Это же и есть тортилья, сколько я понимаю.
- Вообще-то да, но ведь я сказала, что у нас не готовят тортилью. Это надо уметь. Нельзя, чтобы в каждом доме умели все. Я умею делать хороший омлет, это все знают на улице, им и могу угостить...
- А почему нельзя уметь все в каждом доме? - удивился Штирлиц. По-моему, это очень хорошо, если все умеют все.
- Тогда не будет обмена, сеньор. Кончится торговля. Как тогда жить людям? Надо, чтобы каждый на улице умел что-то свое, но пусть зато он делает это так хорошо, как не могут другие. На нашей улице дон Педро делает тортилью, а еще миндаль в соли. Донья Мари-Кармен готовит паэлью с курицей'. Дон Карлос славится тем, что делает паэлью с марискос''. Я угощаю омлетом, а дон Франсиско известен тем, что варит худиас и тушит потроха, которые ему привозят с Пласа де торос. Если бы каждый мог делать все это в своем доме, снова бы началась война, потому что у посетителей не будет выбора: все все умеют, неизвестно, куда идти. Лучше уж, чтоб каждый знал свое, маленькое, но делал это так, как никто из соседей.
_______________
' П а э л ь я - рис, вроде плова (исп.).
'' М а р и с к о с - дары моря (исп.).
Штирлиц задумчиво кивнул:
- Разумно. Вы очень разумно все объяснили.
Я все, всегда и повсюду, где бы ни был, примеряю на Россию, подумал он. Это, наверное, со всеми, кто оторван от родины. Как было бы прекрасно суметь взять в каждой стране то, что разумно, и привить это у себя дома. Ведь деревья прививают, и получаются прекрасные плоды; к старому могучему стволу подсаживают чужую веточку, которая потом становится неделимой частью дерева. Так и с обычаями: стали ведь у нас есть картошку, а сколько против нее бунтовали, как яро поднимался народ против того, чтобы брать в рот земляной грязный орех?! И ботфорт стыдились надеть, и женщину в Ассамблею пускать не хотели, чудо что за народ, эк верен тому, что привычно; воистину <мужик что бык: втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь...>. Ах, какой поэт был Некрасов, какая махина, он ведь заслуживает того, чтобы ему посвятили романы и пьесы, творец общественного мнения, спаситель бунтарей, барин, игрок, друг жандарма Дубельта и сотоварищ узника Чернышевского, - только в России такое возможно...
- Где у вас телефон? - спросил Штирлиц.
- Ах, сеньор, мы его отключаем на осень и зиму. Гостей нет, зачем платить попусту?
- Так ведь весной придется платить за включение аппарата в сеть...
- Все равно это дешевле. Внук подсчитал, он окончил три класса, очень грамотный, свободно пишет и может читать книги с рисунками.
- Как замечательно, - откликнулся Штирлиц. - А может, вы знаете, когда отходит автобус на Сан-
