- Пошли.
- И выпьем, да?
- Не буду.
- Напрасно, здесь очень хорошие вина.
- Не буду, - повторил Штирлиц. - Бурчит в животе и голова потом пустая, а это тяжело, когда несешь пустое.
- Я завидую тому, как красиво вы говорите, Браун. Где вы учились?
- На дому.
- Я спрашиваю серьезно.
- Я так же и отвечаю.
- Да будет вам!
- Что вы такой недоверчивый? Мужчины вашей комплекции должны источать доверие, открытость и абсолютное бесстрашие.
- Спасибо за совет, только я считаю, что самое выгодное - это скрывать то, чем на самом деле обладаешь.
- Может быть, не знаю. Я придерживаюсь другой точки зрения. Все зависит от уровня, - нажал Штирлиц. - Битву вы закончили в каком звании?
- Штурмбанфюрера.
- Тогда понятно, - кивнул Штирлиц; это разозлит его, честолюбив, значит, в чем-то откроется.
- Но, по-моему, должность адъютанта Отто Скорцени будет цениться - а в будущем особенно - значительно выше рун в петлицах. В истории остаются имена, а не звания.
- Как сказать.
- Вы спорите для того, чтобы спорить, Браун.
- Как угодно... Только книга древнего классика называлась <Жизнь двенадцати цезарей>. Название, продиктованное титулом, если хотите, званием. Юлий и Август под одним корешком - и только потому, что были цезарями. Не обижайтесь, Викель, не стоит, я же сказал вам не при публике, а один на один, это не обидно, наука.
- Вы постоянно разный, Шт... Браун. Это ваша всегдашняя манера?
- Жизнь научила, - усмехнулся Штирлиц, проводив взглядом очаровательную мулатку. <Надо же так вертеть попой, а?! И это не срепетированное, это в ней от рождения: солнце, не знают холода, меньше калорий расходуют на защиту от морозов, вот все и уходит в секс>.
Он снова вспомнил слова отца. Когда Правительство РСФСР переезжало в Москву, он, восемнадцатилетний тогда, отправился вместе с Дзержинским, первым; в купе набилась почти вся когорта Феликса Эдмундовича - Артузов, Бокий, Беленький, Кедров, Трифонов, Уншлихт; гоняли чаи, говорили почему-то очень тихо - может быть, сказывалась конспирация последних недель, когда только начали готовиться к передислокации.
Отец должен был приехать через неделю, однако - изможденный, поседевший еще больше - он добрался до п е р в о п р е с т о л ь н о й (это слово, вспомнившееся здесь, в аэропорту Рио-де-Жанейро, сжало сердце острым, как боль, приступом тоски) только в середине апреля и сразу же свалился. Дзержинский послал доктора Гликмана, тот отбывал с ним ссылку в Восточной Сибири, с тех пор дружили н е р а с т о р ж и м о, хотя Гликман был членом партии левых эсеров и далеко не все принимал в большевизме. Выслушав отца, обстукав его своими пергаментными, длинными пальцами, доктор сказал, что воспаления легких нет; обычное истощение организма, пройдет к лету, когда на базарах появится хоть какая-то зелень, прописал микстуру и откланялся.
Проводив его задумчивым взглядом, отец тогда сказал:
- Может быть, он хороший чекист и понимает в судебно-медицинской экспертизе, но врач он л е г к и й.
- Что ты, па, он многих на ноги поставил, из тифа вытянул.
Отец покачал головой, взъерошил костистыми крестьянскими пальцами свою седую волнистую шевелюру и вздохнул:
- Он же не спросил, сколько мне лет, сын. Он дал мне на глаз семьдесят, не спорь, я сейчас так выгляжу, а мне пятьдесят четыре, и этот возраст более страшен, чем семьдесят, потому что наступает пора мужской ломки; былое, ежели позволишь, молодое, уходит, наступает новая пора... Вот, - он достал из-под подушки растрепанную книжку, - Иван вчера утром занес, лекции по антропологии, крайне интересно и оптимистично. Микстуру твоего доктора я пить не стану, сын, не обижайся, и упаси господь ему про это сказать, может ранить его профессиональную честь... Все верно, сын, все верно, нас живет на земле великое множество, человеков-то, многие похожи друг на друга, но ведь одинаковых нет. Ни одного. Да и форма каждой личности постоянно меняется, пребывая в безостановочном развитии: от мгновения, когда оплодотворяется яйцо, становясь зародышем, плодом, ребенком, юношей, мужчиной, стариком, трупом, каждый - а в данном конкретном случае (отец прикоснулся пальцем к груди) я, Владимир Александрович Владимиров, - переходит рубеж, при котором круто изменяется форма его субстанции. А что такое изменение формы? Это, увы, изменение... отправлений. Не зная отправлений, совершающихся в нашем организме, нельзя понять суть ф о р м ы человека, то есть того, что он являет собой... Я ныне являю собой человека, начинающего стареть... Я о внуках мечтаю, сын, видишь ли, штука какая... Не надо ни на что надеяться - сверх меры... И не следует бояться того, что грядет: мы всегда более или менее живы, но обязательно станем мертвыми, причем опять-таки - более или менее.
<Что же я тогда ответил ему? - подумал Штирлиц. - Я сказал ему что-то обидное, мол, ты хандришь, надо начинать работать, это лучший лекарь от душевной хворобы, а папа, подмигнув мне, ответил: 'Сынок, чтобы человеку нахмуриться, потребно напряжение шестидесяти четырех мускулов лица. А улыбка требует работы всего тринадцати. Не расходуй себя попусту, экономь силы, пожалуйста, почаще улыбайся, даже если ты с чем-то не согласен'>.
- Не думаете ли вы, что штандартенфюрер ближе к цезарю, чем я? усмехнулся Ригельт (<Он что-то готовил мне в ответ, - понял Штирлиц, - я крепко задел его, он сейчас отомстит>). - Ошибаетесь. Наши с вами звания чем выше, тем громче - преданы анафеме, <проклятые черные СС>. А Скорцени всегда был зеленым СС, а их приравняли к вермахту...
- Кто?
- Союзники.
- Русские?
- Ах, перестаньте вы об этих русских, Шт... Браун! Американцы уже собрали в лагерях - прекрасные домики в Алендорфе, Кенигштайне и Оберзукле - начальника генерального штаба Гальдера, Гудериана, Цейтлера, их заместителя генерала Блюментритта, генералов Хойзингера, Шпейделя, Варлимгита, Мантейфеля, да не перечесть всех, и засадили за написание истории второй мировой войны. Имя Скорцени в такого рода истории будет присутствовать, а вот звание <штандартенфюрер> даже и не упомянут.
<Ах вот как, - подумал Штирлиц. - Уже собрали голубчиков? Всех под одну крышу. Оправдали вермахт и предложили генералам Гитлера писать историю боев... Каких только? Минувших? Или делают прикидки на будущее? Он не имел права говорить мне об этом. Но сказал. Что ж, запомним: открывается на честолюбии. А эта информация - если она достоверна многого стоит... Голубки воркуют, занимаются историей, а по ним петля плачет...>
Ригельт предложил Штирлицу сесть, - по счастью, был свободен столик возле двери, тянуло хоть какой-то прохладой; как можно переносить такую жару? <Я вспоминаю отца всю сегодняшнюю ночь и начавшийся день не зря, он всегда является мне, как спасение, он никогда не унывал, он размышлял со мной вслух, и я поныне нахожу в его словах то, что мне именно сейчас и необходимо найти, надо только настроиться на старика, понять, на что он намекает, он же никогда не говорил директивно, он всегда н а т а л к и в а л на размышление, дав отправные точки отсчета в поиске ответа на то, что меня тревожило. И тревожит>.
- У них нет меню на каждый стол, Браун. Но я уже все посмотрел: прекрасный стэйк, это тут делают отменно, гуляш я бы не рекомендовал, слишком перчат, есть жареная рыба - не знаю, не пробовал, боюсь предлагать, салат из овощей и фруктов совершенно отменен, они мешают огурцы и бананы, вкус получается совершенно особенный - дынный. Кстати, знаете, евреи мажут огурцы медом и получается вкус дыни?
