это, не думай, я не испытывал тебя. Просто я... Не сердись... Езжай, поцелуй Элизабет, она прелесть... И постой над кроватками мальчишек. Посмотри на них внимательно, подивись чуду, они ведь у тебя чудо, правда... Давай выпьем за них, а?
- Едем ко мне, Пол. Там и надеремся. Как раньше, втроем. Элизабет, ты и я. Ты ляжешь спать в комнате, рядом с комнатой мальчиков, где вы спали с Крис...
- Тебе доставляет наслаждение делать мне больно?
Девушка принесла виски; Роумэн снова попросил принести еще три порции, сразу же выпил свой <хайбол>, закурил, и Спарк почувствовал, как сейчас ж у т к о во рту Пола, он словно бы стал им, ощутив горечь и судорогу в животе, а потом ощутил симптом рвоты, даже понял ее приближающийся желтый, желчный вкус.
- Не кури, Пол. Не сходи с ума. Ты нарочно играешь жизнью. Зачем? Если уж она тебе совсем не дорога, распорядись ей ко всеобщему благу.
- Это как? Застрелить Трумэна? Привести нашего друга Даллеса в кресло президента и вернуться в разведку? Эмигрировать к Сталину и организовать американское правительство в изгнании? Или поцеловать задницу Макайру и написать покаянное письмо: <меня опутали левые, но теперь я прозрел, спасите>?!
- Едем, Пол. - Спарк поднялся. - Едем.
- Хорошо хоть не посмотрел на часы, б р а т. Езжай. С богом. Я еще погуляю чуток.
- Что мне написать Крис?
- А я разве нанял тебя в посредники? Не лезь в чужие дела, это неприлично.
- Завтра тебе будет стыдно за то, что ты мне говорил сегодня.
- А тебе? Какого черта ты приперся с ее письмом?! Ты думаешь, у меня нет сердца?! Я всегда смеюсь, <ах, он такой веселый, этот Пол, у него прекрасный характер, с ним так легко>... А ты знаешь, чем мне это дается?! Ты знаешь, чего стоит быть веселым, улыбчивым, мягким?! У меня ж внутри все порвано! Мне разорвали все в нацистской тюрьме! Пытками! А потом... Ладно, Грегори, я не хочу, чтобы мы окончательно поссорились. Линяй отсюда! Я выпью за Элизабет, - он опрокинул в себя виски, - и за мальчиков, - он выпил еще один стакан. - Это все. Шпарь. Я завелся. Шпарь отсюда, ладно?
И, не прощаясь, Роумэн поднялся и, вышагивая ровно, словно солдат на параде, двинулся к карлику, который уже забрался на колени белой корове с красивым детским именем Мари Флэр.
Спарк посмотрел ему вслед с тяжелой неприязнью, потом смачно плюнул под ноги, бросил на столик двадцатидолларовую купюру и стремительно вышел.
- Он плюнул тебе вслед, - сказала Мари Флэр, погладив руку Пола. Сволочь. Садись, Чарльз поит нас самым лучшим шампанским.
- Ах, тебя к тому же зовут Чарльз? - удивился Роумэн, п л а в а ю щ е поглядев на карлика. - Никогда и никому не говори, что ты Чарльз. Называй себя Ричардом, это твое настоящее имя, Ричард Бычье Сердце...
Карлик посмотрел на женщину вопрошающе и, продолжая хранить на лице улыбку, спросил с вызовом:
- Это он оскорбляет меня, малыш?
- Тебя оскорбила природа, - вздохнула Мари Флэр. - Больше оскорбить нельзя, такой крохотуля...
- Пойдем, я докажу тебе, какой я крохотуля! - ответил карлик. - Нет, ты ответь мне, Роумэн! Ты мне ответь: что это за Ричард Бычье Сердце?
- Я не оскорбляю тебя, - сказал Роумэн, наливая шампанское в бокал Мари Флэр. - Был такой английский король, его звали Ричард Львиное Сердце... Я переиначил его имя, у тебя ж коровы, а не львы... Заведи себе табун львов, тогда можешь называться, как тот английский парень в золотой шапчонке... Старуха, - он потянулся к женщине выпяченными потрескавшимися губами, - поцелуй меня...
- Эй! - карлик поднялся. - Это моя женщина!
- Вали отсюда, - сказала Мари Флэр. - Вали, малыш. Моя рука толще твоей талии, мне за тебя страшно.
- Не гони его, - попросил Роумэн. - Лучше едем ко мне, я сделаю яичницу, у меня есть джин, виски, гульнем, как следует. Едем, Ричард? Я уложу вас на роскошной кровати, широкой, как Атлантика, тебе будет где развернуться, ты ж прыткий, все карлики прыткие, это точно...
Скотовод снова обернулся к женщине:
- Я все же не пойму - он нарывается, что ли? Или это он так шутит?
- Он шутит. Ты должен быть добрым, крохотуля. Ты обязан льнуть к людям... Ты ж такой маленький, глядишь, что не так скажешь, - тобой зеркало разобьют... Возьмут за ноженьки, покрутят над головой и побьют зеркала... Едем к Полу... Возьми шампанского, и пусть принесут корзину фруктов, я сижу на диете, так я и стану есть вашу дерьмовую яичницу...
В четыре часа, когда веселье в квартире Роумэна шло вовсю и карлик отплясывал с Мари Флэр, откидывая голову, как заправский танцор, Пол вдруг сполз с дивана и начал рвать на себе воротник куртки, повторяя:
- Болит, душно, болит, душно, душно, болит...
Мари Флэр смеялась, продолжая танцевать:
- Ну, хорош, ну, назюзюкался! Пойди, понюхай нашатыря, сценарист, все вы, ученые, только на словах мужики, а как до дела, так сразу начинаете выпендриваться! Побыл бы женщиной, один бы аборт вынес, тогда б не канючил, что болит...
Карлик, однако, подошел к Роумэну, подложил ему под потную, взлохмаченную голову детскую ладошку и тихо спросил:
- Что у тебя болит, седой? Живот?
Роумэн, продолжая стонать, достал из кармана куртки визитную карточку доктора Рабиновича, что ему дал в баре Спарк, ткнул пальцем в телефон, прохрипел:
- Пусть он приедет! Сердце... Больно... Очень больно, малыш... Прости меня... Пусть они приедут... я... я... скорей...
В восемь утра Рабинович позвонил Спаркам, долго кашлял в трубку, словно съел в жару мороженое, потом, наконец, сказал:
- Слушайте, у вашего друга обширный инфаркт, и будет чудом, если он сегодня не умрет... Словом, можете приезжать, я не знаю, когда я смогу вас пустить к нему, но пущу обязательно, потому что мы привязали его руки к поручням, он буйный, он все время норовит подняться, надо как-то повлиять на него... Я сделал все, что мог... Но это ненадолго... У него нет сердца, ошметки, я давно не видал таких страшных кардиограмм...
ГЕНЕРАЛ ХОЙЗИНГЕР, ГЕЛЕН, ШТИРЛИЦ (сорок седьмой) __________________________________________________________________________
Последние недели были крайне напряженными: с разрешения оккупационных властей США генерал проводил постоянные конспиративные контакты с бывшим начальником оперативного управления генерального штаба фюрера Хойзингером; его привозили из лагеря для пленных в маленький коттедж - <на медицинское обследование>; там ждал Гелен. Беседы были не простыми; Хойзингер открыто бранил американцев за их отношение к вермахту: нельзя жонглировать понятиями о <демократии>, когда на пороге новая русская угроза; то, что по-прежнему держат в лагерях Манштейна, Гудериана и Гальдера, по меньшей мере недальновидно, пусть мы живем в коттеджах, но ведь они обнесены проволокой...
- Вы готовы? - спросил Гелен своего помощника, вернувшись со встречи. - Надо срочно подготовить запись беседы...
- Да, господин генерал.
Гелен поднялся и, расхаживая по кабинету, начал негромко - но очень четко, по-военному, несколько даже приказно - диктовать:
- Очередная встреча генерала <Вагнера>, представлявшего <Организацию>, с генералом Адольфом Эрнстом Хойзингером на этот раз состоялась в военном лазарете США; первые двадцать минут беседа проходила в помещении, а затем, по предложению Хойзингера, была продолжена во время прогулки по парку.
Во время этого полуторачасового обмена мнениями в первую очередь рассматривался вопрос о той клеветнической кампании, которая ведется большевистской пропагандой и определенными еврейскими кругами Запада, направленной против самого духа германской армии, дабы придать ей видимость <инструмента в руках Гитлера>, хотя каждому непредубежденному исследователю ясно, что вермахт всегда был в оппозиции и к фюреру, и к доктрине национал-социализма.
