демократию, то есть за то, что и вы цените превыше всего, сеньор Оссорио...
- Став членом сената, джентльмен, я дал присягу на верность этой стране. Я останусь ей верен, кто бы ни правил Аргентиной в настоящее время... Лидеры - преходящи, народ - вечен.
- Красиво сказано, - согласился американец. - Не смею настаивать, сенатор... Что же касается преходящих лидеров... Что ж, мы уважаем мнение собеседника, право на личную точку зрения есть основа основ демократии. Простите, что потревожил вас... Просить о встрече по телефону - значило бы нанести вам ущерб, только поэтому я пошел на этот балконный разговор, поймите меня верно... Всего вам лучшего...
...После того, как Перон объявил войну Японии (Германии не стал), за несколько дней до того, как русские захватили рейхстаг, - Оссорио впервые подумал, что он тогда, на балконе, проявил человеческое малодушие; впрочем, поправил он себя, оно неотделимо от гражданского; помоги я американцам, мне бы не было так совестно думать, что я - пусть и косвенно - виноват в десятках жертв; тот американец прав, материалы только тогда важны, когда они могут спасти людей; я смалодушничал...
Второй раз он подумал об этом, когда узнал, что люди Перона дали политическое убежище десяткам тысяч нацистов, особенно военным и деятелям науки, создававшим военную промышленность Гитлера.
Однако сделать он уже ничего не мог: Перон победил на выборах, стал президентом и не считал долгом скрывать свое отношение к тому, что произошло в Европе: <Трагедия немцев касается и нас, будем делать выводы на будущее>.
Оссорио тогда понял, что такое п у с т о т а, ощущение собственной ненужности; запершись дома, он начал писать исследования, посвященные истории наиболее интересных районов Буэнос-Айреса, потом увлекся музыкальной религией народа, танго; из дома выходил редко, только на дневную прогулку перед обедом.
Во время одной из таких прогулок к нему подошел человек рабочего кроя, сказал, что он представляет немецких антифашистов, ему известно, что господин Оссорио обладает материалом, бесценным для Нюрнбергского трибунала; поначалу сенатор д р о г н у л, - он внимательно следил за тем, что происходило в поверженном рейхе; однако немец, почувствовав, видимо, что сенатор готов к разговору, нажал; в том, как он говорил, в том, что он ни разу не оглянулся, хотя любой антифашист обязан был понимать особое положение, в котором очутился Оссорио, было что-то слепое, устремленное, жестокое.
Оссорио п р о в е р и л с я: слежки не было; это убедило его в том, что немец не прост, возможна игра.
- Все документы в сенате, - ответил он трафаретной фразой, - ничем не могу быть вам полезен, очень сожалею.
После этого он старался не выходить из дома, почувствовав кожей сгущавшуюся опасность: но почему они стали жать на меня именно сейчас, через полтора года после окончания войны?
Елена сказала ему: <Милый, твоя раздражительность совершенно понятна, это следствие слома того ритма, к которому ты привык за многие годы. Ты живешь на нервах! Давай посоветуемся с надежным человеком, может быть, стоит попринимать какие-то успокоительные пилюли>. - <Родная, страх не лечат>. - <Нам нечего бояться!> - <Я боюсь за тебя и внуков. Постоянно, Елена. Каждую секунду>. - <Ну, это ты сам себя изводишь. Боятся только те люди, которые чувствуют за собою хоть какую-то вину>.
Доктора звали дон Антонио Ларигес; седоголовый старик с длиннющими пальцами, которые жили своей особой жизнью, словно бы отдельно от него самого; когда он выстукивал Оссорио, его прозрачная кисть казалась гипсовым слепком десницы великого музыканта или ваятеля.
- Скажите, сенатор, вам бы не хотелось уехать в Европу? На год, полтора? - спросил дон Антонио, кончив осмотр пациента. - Сердце у вас хорошее, немного частит, но это вполне поправимо... Печенка в пределах нормы, легкие чистые, почки тоже совершенно нормальны... Переутомление, болезнь середины двадцатого века... Это еще только начало, дальше такого рода болезнь приведет к взрыву сердечно- сосудистых заболеваний и раку, поверьте моему чутью... Уезжайте в Париж, этот вечный город вернет вам спокойствие...
Оссорио улыбнулся:
- Доктор, поскольку я традиционно исповедую идею и норму жизни христианской демократии, моя совесть не позволяла мне брать взятки. Мне не на что ехать в Париж. Я не коррумпирован, доктор. Я жил тем заработком, который получал в сенате.
- Хорошо, тогда, в конце концов, можно уехать в деревню. Сеньора говорила, что у вас есть маленькая ферма на юге...
- Ощущение оторванности от жизни будет там еще более гнетущим...
- Ну, хорошо, - дон Антонио вздохнул, - вы относитесь к породе самолеченцев, вы знаете свой организм, относитесь к нему как к некоему механизму... В чем вы сами видите выход из нынешнего депрессивного состояния?
- В торжестве справедливости, - ответил Оссорио. - А поскольку я понимаю, что сие от меня зависит в весьма незначительной степени, я пребываю в состоянии известной растерянности...
...Доктор Гуриетес, возглавлявший маленькую амбулаторию для сотрудников аргентинского филиала ИТТ, был знаком с Оссорио шапочно: за два месяца перед переворотом он вместе с директором филиала Арнолдом был у сенатора на приеме, - американцы добивались права организовать медицинское обслуживание работников фирмы по нормам и законам Соединенных Штатов.
<Мы не можем разрешить вам д р а з н и т ь аргентинцев, - ответил тогда Оссорио. - Я считаю, что ваша медицина шагнула далеко вперед, обогнав все страны мира; если вы намерены поделиться с нами своим опытом в лечении тех болезней, которые являются бичом для наших людей, тогда мне будет легче поддерживать вас. Если же вы намерены создать государство в государстве, мы на это не пойдем, опасная вещь>. - <Может быть, наоборот, - возразил генеральный директор Арнолд, - государство в государстве есть некий стимулятор мыслей и поступков?> - <Если бы не было оккупации вашими войсками Никарагуа, если бы вы не поддерживали Трухильо, если бы ваши канонерки не высаживались на Кубе, если бы вы не поддерживали монстров в Мексике, тогда было бы легче, сеньор Арнолд. Наш континент - от границ Техаса и до Огненной Земли - говорит на одном языке, нельзя не учитывать настроения людей>.
Доктор Гуриетес, увидав Оссорио на улице, поинтересовался, отчего сенатор так бледен, затащил в кафе выпить чашку экспрессо, чуть не насильно взял руку сенатора, долго слушал пульс, потом спросил:
- Вам известно, что в каждой китайской аптеке сидит доктор? Когда приходит человек, жалующийся на боль под лопаткой, тяжесть в затылке или ломоту в пояснице, лекарь слушает его пульс в течение двух-трех минут и по пульсу, только по пульсу, ставит диагноз! Причем, как правило, безошибочный! Я-то вообще считаю, что глаза пациента и его пульс могут сказать врачу - если только он не полнейший коновал - куда больше, чем данные анализов. При нашем испанском врожденном борделе сестры милосердия могут перепутать пробирки, не там поставить запятую или вообще написать ту цифру, которая им более всего нравится, ведь у каждого человека есть своя любимая цифра, я, например, поклонник шестерки... Вы мне не нравитесь, сенатор. Вы же никогда не пили и не курили, вели вполне размеренный образ жизни... А после того, что началось, когда к власти пришел Перон с его лозунгами, столь близкими доктрине генералиссимуса Франко, каждый интеллигент потерял почву под ногами: очень трудно жить в условиях, когда одураченный народ славит того, кто его дурачит, ощущая при этом свое полнейшее бессилие хоть как-то изменить ситуацию.
Этот человек прочитал мои мысли, подумал тогда Оссорио, вот что значит настоящий врач; прежде всего психолог, остальное приложится; в документах, фиксирующих смерть, никогда не употребляли того слова, которое могло определять летальный исход, - <тоска>; сколько миллиардов погибли именно от этого неизлечимого заболевания! Тоска и алкоголизм - болезни социальные, их можно излечить изменением общественного климата, все остальное - вздор и чушь, припарки из настоя полыни, которые предлагают словно панацею тому, кто умирает от пулевого ранения в живот...
- Ну, а что вы мне можете посоветовать, сеньор Гуриетес?
- Не знаю, - ответил тот с обезоруживающей искренностью. - Просто не знаю. Вы человек азартный?
- В работе - да.
- Ну, азартность и проявляется именно в работе. Если больной жрет, как лошадь, или пьет, словно у
