- А чего рисовать? Фотоаппараты на это продаются... Дядя Шура, ну, я пойду... Коровы мои разбредутся... Может, навестите? Папаня рад будет, он вас вспоминает...
- Обязательно приду, Настьюшка. Я сначала в лесу отсыпался... Теперь отошел. И приду.
- Вы же хотели купить молока, - сказала Катя. - Настя, тут где можно молоко купить?
- Кому?
- Деду...
- Какому деду?
- Мне, - пояснил Серебровский и снова полез за сигаретами.
- Она что - внучка вам? - со странной надеждой спросила Настя.
Катя рассмеялась и ответила:
- Внучка... У меня дед молодой, хорохорится...
Лицо Насти враз ожесточилось, и она ответила, повернувшись к Серебровскому:
- Я вам сама принесу молока, Александр Яковлевич, мне Ромка объяснил, где вы живете.
- Спасибо.
- Дайте мне закурить, - сказала Катя, глядя вслед девушке, которая почти совсем скрылась в траве, только рыжая голова ее прорезала синь луга.
- Не дам, - ответил Серебровский. - Это дурной тон, когда девушки курят.
- Жалко импортных...
- До свидания, - сказал Серебровский и пошел к лесу, не оборачиваясь.
<Старый идиот, - думал он, глубоко затягиваясь. - Правды, правды, ничего, кроме правды. Примочка лжи, как свинцовая вода от синяков. Мы все ждем этой примочки. Наверное, и семидесятилетние думают наедине с собой, что еще не все кончено, и что возможно чудо, и что можно еще все вернуть, если только бегать по утрам сорок минут и принимать ледяную ванну. Конечно, не все пропало, если любить дело, свое дело. А я люблю мое дело, и я не могу без него жить, и ничего не кончено. Зачем мне понадобилось идти за этим чертовым молоком?!>
Он шел размашисто, часто хмурился, много курил, и, когда пришел к себе, спина его взмокла от пота, и он сбросил рубашку, снял брюки и начал стягивать трусы, чтобы окунуться в море, но замер, потому что услыхал за спиной голос Кати:
- Мне обнаженная натура не нужна... Для этого есть Аполлоны...
Он обернулся, нахмурившись еще больше.
Катя жевала травинку. Она держала ее в пальцах, как сигарету.
- Это я курю, - пояснила она. - Даже затягиваясь. Видите? А с девочкой вы плохо говорили, дядя Шура. Девочка в вас влюблена... А никто так не влюбляется в четырнадцать лет, как девочки. Особенно в умного, седого дядю, который называет себя дедом. Кокетки вы все - ваше поколение, - пояснила она, - кокетки... Не дожили своего, бедненькие, не долюбили... Одевайтесь, а то вы как в бане...
Она легла в мох, утонув в нем, зажмурила глаза и тихо, словно засыпая, прочитала:
В траве, меж диких бальзаминов,
Ромашек и лесных купав,
Лежим мы, руки запрокинув
И к небу головы задрав...
Натягивая штанину, танцуя на одной ноге, Серебровский хмуро продолжил:
Трава на просеке сосновой
Непроходима и густа.
Мы переглянемся и снова
Меняем позы и места.
Танцуя на одной ноге, он споткнулся об корень, выругался, упал в золу костра, а когда поднялся и Катя посмотрела на него, она рассмеялась и сквозь смех, вытирая слезы, повторила:
- Вы на домового... на черта... похожи... домового...
2
Григорий Васильевич принес с чердака вяленых судаков, а жена его Елена Павловна достала из погреба малосольных огурчиков - маленьких, шершавых, один к одному.
- Колбасы порежь, - сказал Григорий Васильевич жене, откупоривая бутылку шампанского.
- Зачем колбаса? - спросила Катя. - Рыба такая вкусная.
- Так колбаса ведь из города, - удивленно ответил Григорий Васильевич. - Как же без колбаски? Без нее стол торжество теряет...
- Они ж городские, - сказала Настенька. - У них колбаса не в радость.
Девушка сидела поодаль, возле окна, и закатные лучи солнца, обтекая ее, делали контуры траурными, бело-черными, и лица ее не было видно, только изредка, когда она чуть наклонялась вперед, маслено, как вечерняя морская вода, высвечивались глаза.
- Угощай гостей, - сказала Елена Павловна, - заговоришь людей-то, министр... Ему бы все поговорить, - улыбнулась она Серебровскому, - к старчеству язык распустил, нет теперь на него страху... Настька, садись...
Настьюшка отрицательно покачала головой.
- Чего там, как мумия, выставилась? - спросил Григорий Васильевич, разливая шампанское по стаканам. - Со свиданьицем, Яковлевич.
- Будь, здоров, Григорий Васильевич.
Катя опустила в стакан ложку и стала размешивать шампанское, и оно сделалось пенным, шипучим.
- Это зачем? - не допив, изумленно спросил Григорий Васильевич. - В том игра, чтоб шипело, а вы газ с него выпускаете.
- В городе все так, - сказала Настенька, - чтоб выделиться...
- Нет, - сказала Катя, - что вы, Настенька... Так просто вкуснее. Хотите попробовать?
- Еще чего! - сказал Григорий Васильевич. - Я ей попробую поперек спины вожжами.
- Она же взрослая девушка, - сказала Катя.
- Она мне до старости дитем будет, - ответил Григорий Васильевич. Закусывай, Яковлевич, колбаску бери, сырокопченая...
Серебровский чувствовал, как неприязненно относились к Кате его друзья, и он понимал, отчего они так относились к ней, и ощущал из-за этого томительное неудобство.
- Катя - художник, - сказал он. - Рисует картины.
- Я студентка, - поправила его Катя, - студенка четвертого курса...
- Ей до художника еще семь верст до небес, и все лесом, - как-то обрадованно заключил Григорий Васильевич, - в учебе она еще, какая же она художница?
- У вас кто на гитаре играет? - спросила Катя.
- Сын играл, - ответила Елена Павловна, которая, казалось, сейчас захотела помочь Кате. - Лешка, средний мой...
Григорий Васильевич впервые взглянул на Катю и спросил:
- Что, на гитаре умеете?
- Немного.
- Насть, - сказал Григорий Васильевич, словно бы обидившись за дочь, - возьми колбаски.
Девушка подошла к столу, взяла кусочек колбасы и вновь вернулась на свое место - к окну. Закат отгорел, и теперь наоборот, лицо ее было видно очень хорошо, и мягкий свет наступивших синих сумерек скрадывал ее большие веснушки и черты детского лица были чуть размыты и оттого по-особенному щемяще-нежны.
- Чего в Москве хорошего? - спросил Григорий Васильевич, приготовившись к серьезному разговору. Он любил строить свои политические планы, предлагать составы правительств и подправлять общую линию конкретными советами; особенно свободно он чувствовал себя в <германском вопросе> - здесь он обычно вступал в противоречие с устоявшейся точкой зрения. - Какие новости?
Серебровский хотел было рассказать о новостях; раньше ему нравилось наблюдать за тем, какие своеобразные и странные оценки давал им Григорий Васильевич; впрочем, однажды Серебровский поймал себя на мысли, что рассказывал давным-давно известные новости лишь для того, чтобы наблюдать необыкновенный механизм мышления бакенщика, и, когда он понял это, ему сделалось стыдно самого себя,
