потому что он сразу же вспомнил, как самозабвенно Григорий Васильевич учил его ловить рыбу, раскрывая свои секреты, и как он рассказывал удивительные истории, радуясь при этом изумлению собеседника. Поэтому Серебровский отныне рассказывал Григорию Васильевичу лишь то, что ему самому было интересно, что мучило его, радовало или тяготило.
Но сейчас он почувствовал неловкость из-за того, что рядом сидела Катя, которая говорила то, что ей хотелось сказать, не думая, понравятся ли ее слова окружающим.
- Да ничего особенно интересного, - ответил Серебровский, - все по-старому.
Григорий Васильевич взглянул на Серебровского с каким-то снисходительным интересом, чуть даже покачал головой и, закурив, скрыл в уголках рта улыбку.
<Сейчас она уйдет, - вдруг испугался Серебровский, - поднимется, скажет что-нибудь и уйдет>.
- Можно, я возьму гитару? - спросила Катя, когда молчание за столом сделалось тягостным. - Если хотите, я вам поиграю.
- Насть, - сказал Григорий Васильевич, - гитару просят...
Настьюшка сделала какое-то странное движение, но с места своего не сошла, и тогда поднялась Катя, сняла со стены гитару, отошла к Насте, и лица их теперь не были видны, потому что стало темно, а свет в доме включен не был; она попробовала струны, поставила левую ногу на перекладину стула, где сидела Настя, и заиграла Баха. Она была недвижна, и только пальцы ее были быстры, особенно те, которые стремительно и нервно перемещались по деке.
Катя соединила - без паузы - <Аве Мария> с <Седьмой фугой>, и Серебровский, слушая, испытывал странную гордость. Он победно, чуть смущаясь, посмотрел на Григория Васильевича, Елену Павловну, а потом хотел было увидеть в темноте глаза Настеньки, но так глаз ее и не увидел. Григорий Васильевич слушал Катю сосредоточенно, тяжело затягиваясь <Памиром>, и Серебровский понял, что музыка эта ему нравится, и понял он, что Григорий Васильевич тоже испытывает какое-то неудобство, но это неудобство было обращено им теперь против самого себя, а уж никак не против Кати.
Кончив играть, Катя повесила гитару на стену. Настьюшка неслышно вышла из дома.
Катя, которая по-прежнему стояла возле бревенчатой стены, сказала:
- Вы хорошо слушаете музыку, дядя Шура.
- Так вы играете очень замечательно, оттого и слушаю.
- Спасибо, - ответила Катя и вернулась на свое место. Она села близко к Серебровскому, так близко, что он чуть отодвинулся от ее плеча, руки и бедра, а отодвинувшись, сразу же пожалел об этом.
- Хорошо вы играете, - повторил Григорий Васильевич. - Это талант у вас такой. Лешка-то наш, оказывается, баловался. Ведь когда образца не имеешь, и козу за льва примешь.
- Настька-то как пришла домой, - обрадованно, словно бы освободившись от чего-то изнутри ее тяготившего, быстро заговорила Елена Павловна, - и все про вас и все про вас... <Дядю Шуру, - говорит, - видала, а с ним красавица, такая красавица, он к нам теперь потому и не ходит...>
- Это я красавица? - искренне удивилась Катя. - Нет, вот дочь ваша... Вы попросите, чтобы она попозировала мне...
Григорий Васильевич вновь насторожился, но это было в нем одно лишь мгновение, он согнал со лба хмурь и спросил:
- Это как?
- Я к вам приду с красками и холстом, а Настенька посидит около окна.
- А вы уже умеете? - спросил Григорий Васильевич. - Я думал, вы как Лешка: получил диплом - тогда и агрономь... Я без обидного говорил - то, что думаю...
- И вас бы я с радостью порисовала, Григорий Васильевич...
Григорий Васильевич чуть обернулся к жене, поясняя:
- С меня портрет хочет писать.
- Да он же старик, - рассмеялась Елена Павловна, - какой в нем интерес! Он вот и на печь перебрался...
Григорий Васильевич посмотрел на Серебровского, потом перевел взгляд на Катю и сказал:
- Все же бабы из нашего ребра сотворены! Для мужчины возраста нет... Мужик - он и в гроб ложится, а все равно про молодое думает... Это вам все мерещится - блуд, блуд... А мужик, он в помыслах как ребенок... Сказки-то мужики повыдумывали, бабы с их слов детям рассказывают...
- Господи, - тихо сказала Катя и повернулась к Серебровскому, - милый вы человек, спасибо вам, что привели меня сюда.
3
...Ночь была громадная, беззвездная и тихая.
- Вы сегодня про что будете думать? - спросила Катя, когда Серебровский проводил ее до финского домика.
- Спать буду, - ответил он, стараясь подстроиться под ее манеру говорить.
Но он сразу понял, что сфальшивил, потому что она говорила лишь то, что ей хотелось сказать, и не для того, чтобы обидеть, а просто она была естественна в каждом своем слове.
- Не будете вы спать, - сказала Катя, вздохнув. - Зачем говорите неправду? Думать будете... Обо мне. Только вот... как?
- Хорошо.
- А я про вас буду думать плохо.
- За что же?
- А вы трус...
- Почему?
- Приходите к нам завтра, - вместо ответа сказала Катя. - Вечером в церковь пойдем... Семнадцатый век. Во всех каталогах представлена. А поп тут Колька... по кличке Антихрист. Придете?
- Да...
- Ну а сейчас идите к себе. А то ловлю проспите...
- Жор...
- Что?
- Жор... Не ловля, а жор. Про щуку не говорят <ловля>.
- И принесите ваши рубашки, мне постирать хочется. И штаны принесите, у вас там дырка...
- Вы зачем так говорите? Не надо мне так говорить...
- Вы на отчима моего похожи...
- Во мне все находят сходство с кем-нибудь.
- Обидно?
- Привык.
- Разве можно привыкать к обидам?
- Спокойной ночи...
- Дайте сигарету...
- Не дам. До свидания.
Серебровский повернулся и пошел к лесу. Он знал, что Катя стоит возле крыльца, и поэтому он шагал осторожно, чтобы слышать ее у себя за спиной.
Заснул Серебровский, когда между соснами забрезжил серый, вкрадчивый рассвет, спал недолго, полчаса, от силы минут сорок. Пробуждение его было радостным, но потом он увидел над собой лицо Кати и зажмурился, потому что не мог сразу понять, приснился ему этот вчерашний день или был он на самом деле.
<Старый болван, - подумал он, - не выдумывай историй в стиле современного кино... Ничего не надо. Просто следует беречь ту тишину, которая устоялась во мне, и не придумывать ничего. Игра сыграна, а дело есть дело, и незачем сейчас качаться на люстре>.
Серебровский поднялся, ощутил во всем теле усталость и рассердился на себя еще больше: <Это уже не по мне - ложиться спать под утро>. Он пошел к морю. Над морем слоился туман. Серебровский вошел в воду, окунулся, зафыркал, чувствуя, как проходит слабость, и как цепенеет кожа, и как горячо делается в затылке и за ушами.
- Ля-ля-ля! - запел он нарочито фальшивым голосом. Ему нравилось петь в лесу фальшивым голосом. Он был свободен в этом громадном сером хвойном лесу. В детстве он очень любил петь, и мать отвела его в музыкальную школу. Ей сказали, что наиболее перспективной в ближайшем будущем будет виолончель, и
