– прекрасная Австрия»; Герцль «даёт нашим злейшим врагам аргументы против нас и пытается нас отделить». Итак, «Вена… предала его и даже насмехалась над ним. Но потом внезапно прогремел такой яростный, такой эмоциональный ответ, что он почти испугался того, какое мощное, перераставшее его самого движение он вызвал к жизни своей маленькой брошюрой. Правда, это движение родилось… в огромных массах еврейства Восточной Европы… Герцль своей брошюрой разжёг тлевшую под чужеземным пеплом искру еврейства» [876]. И вот – Герцль полностью отдаётся своей новой идее в оставшиеся годы жизни, «порывает с „самыми близкими людьми и отныне общается лишь с еврейским народом… Он, столь недавно так легкомысленно презиравший политику, теперь создаёт политическое движение… вносит в [него] партийный дух и дисциплину, строит кадры будущей громадной армии и превращает конгрессы [сионистов] в истинный парламент еврейского народа“. На 1-м конгрессе в Базеле в августе 1897 он производит сильнейшее впечатление „на евреев, очутившихся впервые в роли парламентских деятелей“ и „во время первой же своей речи единогласно и с энтузиазмом был провозглашён… лидером и вождём сионистского движения“. Он проявляет и „удивительное искусство находить примиряющие формулы“ – но и так: „кто критикует его цель… либо порицает отдельные его шаги, тот враг не только сионизма, но и еврейского народа“ [877].
А эффектно «декоративный» писатель Макс Нордау (Зюдельфельд) поддерживал его той мыслью, что эмансипация – ложна, ибо внесла рознь в еврейство, и вот эмансипированному еврею кажется, что он обрёл-таки родину. Тогда как «всё, что есть жизненного в еврействе, что представляет из себя еврейский идеал, мужество и способность прогрессировать – есть сионизм» [878].
На этом первом конгрессе представители российского сионизма «составили треть участников… 66 из 197 делегатов» – несмотря на то, что для иных это могло выглядеть как оппозиционный шаг по отношению к российскому правительству. К сионизму примкнули все российские Ховевей Цион, чем «сгюсобствовал[и] становлению мирового сионистского движения» [879]. Таким образом, «силу сионизм черпал… из кругов угнетённого восточного еврейства, найдя лишь ограниченную поддержку среди евреев Западной Европы» [880]. Но и отсюда же – русские сионисты представили Герцлю самую серьёзную оппозицию. Ахад-Гаам повёл упорную борьбу с политическим сионизмом Герцля (на чью сторону, однако, встало большинство старых палестинофилов), резко критиковал прагматизм Герцля и Нордау и, как он считал, «отчуждённость [их] от духовных ценностей еврейской культуры и традиции» [881]. Он «находил химерической надежду политического сионизма основать еврейское автономное государство в ближайшем будущем: он считал всё это движение чрезвычайно вредным для дела духовного возрождения нации… Не заботятся о спасении гибнущего иудаизма, т.е. не заботятся о духовно национальных и культурно исторических приобретениях, стремятся не к возрождению древнего народа, а к сотворению нового из рассеянных частиц древней материи» [882]. (Он употребляет и даже выделяет слово «иудаизм», но почти очевидно, что не в смысле религии, а как наследованная духовная система. Об Ахад- Гааме сообщает энциклопедия: ещё в 70-х годах, «всё более проникаясь рационализмом, отошёл от религии» [883].) По убеждению Ахад-Гаама, назначение Палестины лишь – «стать духовным центром, который объединил бы национально-духовными узами рассеянный народ» [884]; центром, «который будет изливать свой “свет” на всё мировое еврейство», создаст «новую духовную связь между рассеянными частями народа», это будет не столько «государство евреев», сколько «элитарное духовное сообщество» [885].
Споры – сотрясали сионистов. Ахад-Гаам резко критиковал Герцля, а в поддержку тому Нордау обвинял Ахад-Гаама в «секретном сионизме». Ежегодно шли сионистские конгрессы мировые, в 1902 состоялся в Минске съезд русских сионистов, споры перекинулись и сюда. Здесь Ахад-Гаам прочёл доклад «Духовное Возрождение» [886].
Обстановка для сионизма усложнялась и внешней к нему неприязнью. Герцль рассчитывал, что как только реальная программа сионистов придёт в движение и начнётся реальное переселение в Палестину – так антисемитизм всюду прекратится. Но ещё ранее такого успеха «громче всего раздавался голос тех, которые… боялись, как бы публичное выступление ассимилированного еврея в качестве национального не дало антисемитам повода утверждать, что под маской каждого ассимилированного еврея живёт настоящий еврей… не могущий слиться с коренным населением» [887]. Что от момента создания отдельного еврейского государства – евреев повсюду будут подозревать и упрекать в государственной нелояльности, принципиальной обособленности, в чём постоянно упрекали и упрекают евреев их враги.
В ответ на 2-м сионистском конгрессе (1898) Нордау возгласил: «Мы отвергаем с насмешкой и презрением звание партии; сионисты – не партия, это – само еврейство… Напротив, все те, кто хорошо себя чувствует в рабстве, в презрении… все они или стоят совершенно в стороне или же яростно борются против нас» [888].
Как отмечает английский историк, да, «сионизм оказал евреям услугу, давши им снова чувство самоуважения», однако всё же «оставляет в полной неопределённости вопрос», как они относятся «к странам, в которых они живут» [889].
В Австрии с Герцлем полемизировал его соотечественник Отто Вейнингер: «Сионизм и еврейство несовместимы, потому что сионизм стремится заставить евреев взять на себя ответственность за собственное государство, что противоречит сущности еврея». И предрекал провал сионизма [890].
В России в 1899 ярко выступил против сионизма И.М. Бикерман, как против идеи «призрачной, порождённой антисемитизмом, реакционной по духу, вредной по существу»; надо «отвергнуть иллюзии сионистов и, отнюдь не отказываясь от [еврейской] духовной индивидуальности, бороться рука об руку вместе с культурными и прогрессивными элементами России во имя возрождения общей родины» [891].
В начале века поэт Н. Минский высказал такое возражение: что сионизм есть потеря всечеловеческой мерки, что он снижает общечеловеческие космополитические масштабы еврейства до уровня заурядного национализма. «Сионисты, твердя о национализме, на деле отворачиваются от подлинного национального лика еврейства и радеют лишь о том, чтобы быть как все, стать не хуже других» [892].
С этим интересно сопоставить замечание православного мыслителя С. Булгакова, сделанное тоже до революции: «Величайшая трудность для сионизма состоит теперь в том, что он не в силах вернуть утрачиваемую веру отцов и принуждён базироваться на национальном или культурно-этнографическом принципе, на котором не может утвердиться никакая действительно великая народность» [893].
Но первые русские сионисты, – а «именно из России вышло большинство основателей государства Израиль и пионеров-строителей этого государства» [894], да и – на русском языке «были написаны лучшие образцы сионистской публицистики» [895], – были полны восторженного, неостановимого энтузиазма: вернуть своему народу давноисторическую библейскую утерянную родину – и на ней создать необычайное по качеству государство и вырастить необычайных по качеству людей.
И самый порыв – всех, всех направить на физический труд, на обработку земли! – он лился никак не без влияния толстовского призыва и опрощенчества [896].
Все ручьи – туда.
Так как же, всё-таки, относиться сионисту к стране своего нынешнего пребывания?
Для российских сионистов отдача всех сил палестинской мечте требовала выключить себя из общественного кипения в самой России. В их уставе было: «Не занима[ть]ся общей политикой, ни внутренней, ни внешней». Отныне они могли участвовать в борьбе за равноправие в России лишь вяло, со скептицизмом; а ещё участвовать в российском Освободительном движении? – ну это уж и вовсе таскать каштаны для других [897].
Такая тактика вызвала страстный упрёк Жаботинского: «Даже постояльцы в заезжем дворе заинтересованы в том, чтобы он содержался в чистоте и порядке» [
