морской дорожкой.
Язык снова вошел в рот Марины, неожиданно для себя она поняла сущность урока, ее губы ответно ожили, дрожь прошла по членам.
Это тянулось долго, мучительно долго и было сладко целоваться с этой взрослой, умной, красивой женщиной, которая все знает и все умеет, и так нежно пахнет духами, незнакомой жизнью и опытом, опытом…
— Милая, но мальчику поцелуя будет мало, — еще горячее зашептала Мария, часто дыша и не переставая прижимать к себе Марину, — Знаешь какие они требовательные? Особенно — красивые Представляешь, он узнает, что у тебя дома — никого. Бабушка уехала, как сейчас, квартира пустая. Он требует. Понимаешь? И ты должна пустить его, если любишь. И вот вы уже здесь. Дверь он крепко запер, соседи все давно спят. Вы одни. Он долго-долго целует тебя. а потом… потом…
Ее рука нащупала на спине молнию, потянула. Маринино платье ослабло на плечах, горячие руки стали раздевать ее:
— Потом он станет раздевать тебя. И шептать… милая, милая моя, я хочу тебя… будь моей… я люблю тебя… не противься..
Ловкие руки сняли с нее платье и трусики, потом с электрическим треском содралась Машина водолазка, приглушенно зыкнула молния брюк, загремели отброшенные туфельки, щелкнула застежка лифчика и дрожащее тело вплотную прижалось к ней:
— Милая… девочка моя… сейчас ты будешь моей…
Через минуту они уже лежали в мягкой бабушкиной кровати, прохладное бедро настойчиво раздвигало ноги Марины, губы настойчиво целовали, руки настойчиво ласкали. Прижав бедром гениталии Марины. Маша стала двигаться, кровать заскрипела и, словно спала непроницаемая пелена, долгое время скрывавшая что-то, родное и знакомое: с каждым скрипом, с каждым движением навалившегося тела тьма начинала становиться ТЬМОЙ, обретая свой прежний знак Тайны и Стыда, наполняясь мучительным запахом табака и цветов, пульсируя кровью в висках…
Первая ночь с первой любимой… Она навсегда вошла в сердце, в тело, в душу, заставив пятнадцатилетнее существо раскрыться огненным соцветием любви.
Ночь была душной и бесконечной, свежей и мгновенной, полной всего нового, трепетного и опьяняющего: долгих поцелуев, нежных прикосновений, сбивчивых признаний, ошеломляющих открытий, скрипящей кровати, бесчисленных оргазмов, восторженных слез, мокрой подушки, перепутавшихся волос, мутного рассвета, скомканной простыни, усталого благодарного шепота, полусонной клятвы, внезапного забытья и сна, сна, сна, — глубокого и спокойного, под нарастающий шум просыпающегося города…
— И в следующий раз будь посерьезней! — крикнула вдогонку Олегу Марина и, зажав подмышкой ноты, пошла в преподавательскую.
Там одиноко сидела на столе Клара и курила, покачивая пухлой ногой, крепко затянутой в коричневый сапог.
— Привет, Кларусик, — кивнула Марина.
— Привет…
— Все разбежались?
— Ага. Одни мы, две дуры… — равнодушно затянулась Клара.
Расписавшись в журнале, Марина посмотрела на часы:
— Ой, мне лететь надо, как угорелой.
Клара выпустила дым, понимающе оттопырив ярко накрашенные губы:
— Ясненько. Послезавтра собрание…
— Знаю…
Марина сняла с вешалки плащ, искоса посмотрела на Клару.
«Интересно, что она говорит, когда ее Вартан на нее наваливается? Наверно анемично вздыхает. Или молчит, как скифская баба…»
— Ну, я бегу, — Марина махнула сумочкой сгорбленной джерсовой фигуре,
— Пока…
— Пока…
На улице было мокро и по-весеннему свежо.
Благодаря усилиям угрюмого дворника в юбке, успевшего сколоть лед почти со всей дорожки, Маринины сапожки застучали по мокрому аспидному асфальту.
— «Тридцатая весна», — подумала она и, улыб» нувшись, наступила на одиноко тающий комок снега.
Он погиб без хруста, Марина перебежала к шоссе, замахала группе машин, плавно ускоряющихся после светофора.
Красный «Москвич» притормозил, свернул к ней.
— Площадь Ногина, — проговорила она, с трудом открывая неподатливую дверцу.
— Пожалста… — равнодушно отвернулся котообразный толстяк в кроликовой шапке, — тупой, безразличный, обрюзгший, словно тоталитарный режим в африканской стране…
Марина проснулась от чего-то непонятного и нежного, не помещающегося во сне и последовательно выдвигающегося в реальность.
С трудом разлепив веки, она увидела перед собой ровный пробор, бледной полоской рассекающий покачивающиеся смоляные волосы.
Мария посасывала ее сосок, одновременно поглаживая рукой пах.
Солнце, пробиваясь сквозь раздвинутые шторы, ощупывало двумя узкими лучами складки Машиных вельветовых брюк, бесстыдно раскинувшихся на диване.
Марина улыбнулась, вспомнив все, и слабо застонала. Пробор и волосы исчезли, Машино лицо заполнило комнату:
— Проснулась птичка… цветочек мой…
Она нежно поцеловала Марину в щеку, щадя запекшиеся, опухшие от поцелуев губы.
Ее лицо слегка осунулось, но глаза сияли все тем же таинственным черным огнем, щеки были бледны.
Марина обняла ее и прижалась, словно ребенок к матери.
— Хорошая ночка была? — шепнула Мария.
— Да…
— Наша первая брачная. Поздравляю тебя, птичка…
Они поцеловались.
Еще сонными глазами Марина разглядывала красивую грудь с маленькими сосками, длинную шею, спрятавшийся в складке пупок, темнеющий внизу пах. Все было рядом — чужое, раньше недоступное, все можно было потрогать и разглядеть.
— Так необычно… — проговорила она, проводя рукой по плечу Марии.
—Что?
— Ну… все… никогда не знала, что женщины могут любить друг друга…
— Могут. Еще как…
— Даже не верится…
— Но ты-то веришь в это?
Марина вздохнула, вспоминая прелесть прошедшей ночи:
— Конечно…
— А любишь меня?
— Люблю.
— Скажи еще.
— Люблю.
— Еще, птичка, еще…
— Люблю… люблю…
Они обнялись…
Через минуту Маша, набросив на плечи бабушкин халат, жарила на кухне яичницу, а Марина — голая, с
