— Да уж наверно.
— А куда?
Он пожал плечами:
— В Штаты наверно…
Марина замолчала, опустив голову. Потом провела рукой по лицу:
— Господи… И так уж нет никого. И ты. Кошмар…
— А что, прикажешь мне в лагерях сгнить?
— Да нет, ну что ты. Конечно лучше уехать от греха…
Митя встал, заходил по комнате:
— Меня все равно посадят через месяц-другой, если не уеду. И больше я уже не выйду. Никогда. А мне ведь не семьдесят, а тридцать восемь. Я и так-то не жил ни хрена. Шесть лет в лагерях, два — в дурдоме. А потом — я просто смысла не вижу что-либо делать. Все разогнано, разгромлено. Коля сидит, Миша сидит, Витька с Анькой сидят. Боря отвалил. Санька тоже. Либо посадка, либо отъезд. А западу наплевать на нас. Ничего не могут. Картер ушел и все — до диссидентов никому не стало дела…
Он остановился, качнулся на носках:
— А потом, извини меня, внутригосударственная ситуация чудовищна. Сейчас как никогда видно, что эта машина давно уже работает по своим, никому не понятным законам, и совершенно не важно кто стоит у руля. Даже шеф ГБ ничего не может изменить в ней, а что говорить о других, которые придут после. Да и вообще… — он устало рассмеялся, — Министр ГБ — глава государства. Просто дядюшкин сон какой-то Нет, пройдет десяток лет и про брежневские времена вспомнят со слезой умиления. Скажут, тогда сажали и точно знал, что выйдешь…
Он подошел к окну.
Марина встала, подошла, обняла его сзади.
Не поворачиваясь, он взял ее руку, прижал к губам.
За окном было темно, горели фонари и окна. Марина прижалась щекой к грубому, пропахшему табаком свитеру:
— Мить, а ты точно знаешь, что уедешь?
— Точно. Они сами предложили.
— Когда?
— Три дня назад.
— А тогда они предлагали?
— Нет. Да и я не поехал бы.
Она вздохнула:
— Да… ужасно. Ты уедешь. И никого у меня не останется…
Ну что, на мне свет клином сошелся?
— Все равно ужасно. Ужасно, ужасно, ужасно… Господи, почему мы живем в это проклятое время»!
Митя повернулся, обнял ее:
— Ничего. Все будет нормально. Россия не погибнет никогда.
Марина гладила его волосы:
— Митька, Митька… Страдалец ты наш.
Он улыбался, думая о чем-то.
— Чего улыбаешься? — заглянула в его карие глаза Марина.
Он рассмеялся:
— Да я сейчас чего-то стал начало вспоминать. Как у нас все это закрутилось.
— Когда?
— Давно. Году в шестьдесят седьмом. Когда у памятников читали.
— Смогисты?
— И не только.
Он рассмеялся:
— Боже, какую чушь читали…
— Не помнишь наизусть? — спросила Марина.
— И не хочу вспоминать. Тогда все были на чем-то помешаны. На джазе, на битлах, стихах, турпоходах. А как читали, с ума сойти. Вадик, я помню, свою поэму читал. «Скрипки Мендельсона». Не читал — пел, заходился. И все так. Андрюша: «Реприза, мальчики, реприза. Давайте снова повторять, зальем безводные моря слезами девочек капризных»… Юлька, Леня, Мишка. Все нараспев, как акафист.
Он улыбнулся, глядя в окно:
— А пьянки какие устраивались. Помню у Вовика, мы только-только с ним познакомились. У него две комнаты были, на Рылеева, кажется. И вот, представь, твой покорный слуга пьет из горлышка вино, сидя на полу, рядом гитарист Эльбрус швыряет пустые бутылки об стену, они разлетаются вдребезги над курчавой головой Юльки, она смеется, вся в стеклянных брызгах. А поодаль пьяный Вовик, присев на низенький сервант, держит перед пьяным Валеркой шпалер и уговаривает спрятать.
— Вовик? У него был пистолет?
— Да. Правда — без патронов. А потом — все пьяные наперебой читать. Я, Юлька, Валерка, Андрюша…
Замолчав, он потер переносицу:
— Мда… все перед глазами стоит…
— А демонстрацию первую помнишь?
— А как же.
— Расскажи, ты никогда не рассказывал.
— Ну, собрались у Вовика. Он нам все объяснил. Боря плакат написал. Синим по белому. Доехали на 31 -ом до театра. Вышли. И тут Алик пошел поссать в подворотню дома, знаешь какого… этих, двух рабочих, погибших в 1905-ом году. Вот. Мы ждем. Минут пять прошло, его нет. Ждем дальше. Тут Вовик говорит: «Ладно, ребята, голова не должна страдать». Пошли без него. А тогда снежок порошил, вечер, январь. В шесть подошли к памятнику Пушкина. Встали в кружок. Было два плаката. Один — СВОБОДУ ГИНЗБУРГУ, ГАЛАНСКОВУ, ДАШКОВОЙ, ДОБРОВОЛЬСКОМУ! Другой… дай Бог памяти… ТРЕБУЕМ ОТМЕНЫ СТАТЬИ 190-1! Вот… Взяли. Развернули. Минуты две постояли и тут же справа два гебиста. У одного, я помню, галифе в сапоги заправленные. Он у Вадика стал выдирать плакат, а тот его ебнул палкой. Тогда Вовик свой свернул и нам: уходим. Пошли к остановке троллейбуса. Подъехал, влезли. А за нами — гебист. Мы вылезли в переднюю дверь и опять в заднюю. И он за нами. Лезет в дверь. Тогда Вовик подбежал и ногой ему впаял. Тот упал, дверь закрылась, троллейбус пошел. А через неделю у меня обыск, потом два вызова, и закрутилось…
Он замолчал, поглаживая узкую руку Марины:
— Главное, никто из нас, кроме Вовика, не понимал с чем мы имеем дело. Что это не просто продолжение наших поэтических пьянок, а открытое столкновение с чудовищной машиной тоталитарного государства. Словно подошли к дремлющему дракону дети и щелкнули его по носу…
— А он проснулся и огнем на вас дохнул.
—Да…
Митя помрачнел, лицо его осунулось.
Долго молчали.
Он вздохнул:
— Да. Хоть мы и были детьми, дразнящими дракона, наши страдания не бессмысленны…
И помолчав, добавил твердо, словно вырубив:
— Россия поднимется. Я в это верю.
Марина мгновение неотрывно смотрела в его просветлевшие, наполняющиеся влагой глаза, потом порывисто обняла, целуя в щеку по-сестрински, по-русски, по-христиански:
— Я тоже верю, Митя!
Эффектно хлопнув дверцей такси и покуривая на ходу, Марина пересекла знакомую до тошноты площадь и стала подниматься по грязным ступенькам Универсама.
Уже начало смеркаться, вытянутые витрины светились, в них копошились десятки людей, трещали
