Боль таяла, уходила, отрываясь от души, прощаясь с ней.
Белым рукам оставалось мало жить на клавишах: хлынули волны арпеджио и вот он— финальный аккорд, прокрустово ложе для короткопалых.
Марина смотрела как поднялись чудовищные длани и легко опустились.
Подождав пока растает звук, Валентин снял руки с клавиш. Марина молча стояла рядом, рассеянно потирая висок.
— Что с тобой, котеночек? — спросил он, с удивлением рассматривая ее заплаканное лицо.
— Так… — еле слышно проговорила.
— Ну… совсем не годится…
Валентин тяжело встал, обнял ее и бережно вытер щеки кончиками пальцев. Марина взяла его руку, посмотрела и поцеловала в глубокую линию жизни.
— Что с тобой? — он поднял ее, пытаясь заглянуть в глаза.
Марина отвела их и, теребя пальцами бархатный воротник халата, вздохнула навесу.
— Вспомнила что-нибудь?
Она неопределенно кивнула.
— Понравился ноктюрн?
Она опять кивнула.
Валентин опустил ее.
— Сыграть еще?
— Не надо, а то обревусь вся.
— Как хочешь, — сухо пробормотал он.
Марина погладила его плечо:
— Ты великий пианист.
Он вяло рассмеялся:
— Я это знаю, котик.
— А когда ты узнал?
— Еще в консерватории.
— Тебе сказали или ты сам понял?
— Сказали. А потом понял.
— Кто сказал?
— Гарри.
— А он многим говорил?
— Не очень многим. Но говорил.
Марина села на диван, вытащила сигарету из пачки, щелкнула знакомой зажигалкой, заблаговременно отстранившись.
— Ты поняла как надо играть Шопена?
Она усмехнулась, сузив слегка припухшие отслез глаза:
— Я знаю как его надо играть. Просто не умею. А ты знаешь и умеешь. Честь Вам и хвала, Валентин Николаич.
— Что с тобой сегодня? Не понимаю.
— И слава Богу.
Он вздохнул и побрел на кухню:
— Чай поставлю…
— Ставь. Только я не дождусь.
— Что так? — спросил он уже из кухни.
— Пора мне…
—Что?
— Пора, говорю!
— Как хочешь, кис…
Марина прошла в спальню, подняла брюки и, натягивая их, послала фальковской натурщице чуть слышный воздушный поцелуй:
— Живи, милая…
Из кухни французским басом запела Далила.
Часы пробили.
— Это что, час? — спросила Марина у своего тройного отражения, — А может больше?
— Полвторого.
— Мне в два к пролам надо… Господи…
— Возьми мотор, — посоветовал Валентин, выходя их кухни, — Как у тебя с финансами?
— Херовенько…
Он кивнул и скрылся в кабинете.
Марина принялась натягивать сапожки.
Валентин вышел, обмахиваясь веером из десяток.
— Благодетель, — улыбнулась Марина, — Играл как Рихтер.
— Фи, глупость какая. Он Шопена совсем не способен играть. Слишком кругл и академичен. И мучиться не умеет. Я как Горовиц играл.
— Ну, как Горовиц. До слез довел.
Легким жестом картежника он сложил веер в тоненькую колоду и протянул:
— Je vous pris adopter cela a signe de ma pleinae disposition.
— Мерси в Баку…
Марина взяла деньги и сунула в сумочку.
Валентин снял с вешалки плащ и, словно торреадор, протянул ей:
— Прошу.
Она поймала руками рукава:
— Спасибо… Я может послезавтра забегу.
— Лучше — завтра.
— Завтра не могу.
— Понимаю… Слушай, киска, — он изящно тронул отворот ее бежевого плаща, —А ты… ты не могла бы и подругу свою захватить? Я б вам поиграл, чайку б попили, и вообще… чудно время провели. Я бы…
Правая рука Марины медленно поднялась до уровня его рта, сложилась кулачком, сквозь который протиснулся большой палец. Валентин усмехнулся, поцеловал кукиш в перламутровый клювик:
— Ну, молчу, молчу… Значит послезавтра жду тебя…
— Спасибо тебе..
— Тебе спасибо, милая…
Они быстро поцеловались.
Марина тронула его гладкую щеку, улыбнулась и вышла за дверь, туда, где ждала ее жизнь — беспокойная, пьянящая, яростная, беспощадная, добрая, обманчивая, и конечно же — удивительная…
Марина была красивой тридцатилетней женщиной с большими, слегка раскосыми карими глазами, мягкими чертами лица и стройной подвижной фигурой.
Ее улыбчивые, слегка припухлые губы, быстрый взгляд и быстрая походка выдавали характер порывистый и неспокойный. Кожа была мягкой и смуглой, руки
— изящными, с длинными тонкими пальцами, ногти которых в эту весну покрывал перламутровый лак.
Кроша каблучками полусапожек непрочный мартовский ледок, Марина бодро шла по Мещанской к Садовому кольцу в надежде поймать такси и поспешить к двум в свой заводской Дом Культуры, где преподавала игру на фортепиано детям рабочих.
Она родилась тридцать лет назад в подмосковном одноэтажном поселке, вмерзшем в пористый от слез мартовский снег пятьдесят третьего года.
Сталин умер, а Марина родилась. Детство мелькало меж частых сараев и редких сосен бескрайнего двора.
