...На войне люди забывают, что дни имеют свои названия. В это утро никто и не подумал о наступившем воскресенье - втором военном воскресном дне. А Федор Ксенофонтович вспомнил об этом случайно, когда пожилой врач, к счастью, оказавшийся в группе окруженцев, влившейся ночью в отряд, заметил, готовясь к несложной операции:
- Товарищ генерал, ничего обезболивающего у меня нет. Вы можете потерять сознание.
- Как-нибудь воскресну, - невесело пошутил Федор Ксенофонтович и вдруг вспомнил: - Сегодня же воскресенье!
Он сидел на пне, неторопливо разбинтовывал голову и посматривал на разлегшихся вокруг в траве бойцов и командиров. Позади трудная ночь: отшагали километров сорок. Даже семижильный полковник Карпухин спал мертвецким сном, положив под голову свернутую плащ-палатку.
В это время к Чумакову и подвели Глинского, который держал раненую ногу на весу, а руками обхватил шею младшего политрука Иванюты и незнакомого летчика-лейтенанта.
- Вот пополнение, товарищ генерал, - весело доложил Колодяжный, кивнув на Глинского.
- Вы? - удивился Федор Ксенофонтович, узнав майора, которого он встречал на почте по пути в Крашаны.
- Так точно, товарищ генерал! - Глинский заулыбался. - Майор Птицын прибыл волей судьбы в ваше распоряжение.
- А это кто? - Федор Ксенофонтович перевел взгляд на лейтенанта в летной тужурке.
- Лейтенант Рублев! - представился тот, поддерживая Глинского.
- Сшибли его сейчас немцы, - пояснил Иванюта.
- Я тоже сшиб! - Рублев сердито покосился на младшего политрука.
- Товарищ генерал, - сконфуженно заговорил Колодяжный, доставая из кармана пистолет, взятый у Глинского, - вы знаете этого майора?.. Мы чуть не приняли его за диверсанта,
- За диверсанта? - Чумаков улыбнулся сквозь боль. - Майор, конечно, нам не подарок. Нести ж его придется... Но при условии, если он действительно знает диверсионное дело.
Все смотрели на генерала с недоумением, а сквозь загар на лице Глинского проступила бледность.
- Вы умеете, товарищ майор, - обратился к нему Федор Ксенофонтович, ставить фугасы, минные ловушки, сооружать замыкатели?
- Я все умею, товарищ генерал! - Глинский оживился, поняв, о чем идет речь, - фугасы с самыми различными и простыми взрывателями - натяжными, действующими от давления, самовзрывные. Гранаты, любой снаряд, мины - все сгодится! Даже невзорвавшаяся бомба.
- Очень хорошо! - удовлетворенно сказал Чумаков и вновь невесело усмехнулся, видя, как Колодяжный всовывает в кобуру майора его пистолет. Назначаю вас, майор Птицын, инструктором по подрывному делу.
Затем, пересиливая боль, Чумаков отодрал от раны присохший бинт и, повинуясь жесту врача, лег на расстеленную плащ-палатку. Им постепенно овладевала тревога, а может, и страх - затаенный, упрятанный под внешним спокойствием и замедленностью движений. Ему было не по себе оттого, что этот седоусый доктор с темными, сухо горящими сквозь старомодное пенсне глазами сейчас выдернет осколок и вдруг вместе с осколком навсегда уйдет из его звенящей болью головы сознание - он умрет, не подозревая о своей кончине, и для него так и останется неизвестным, как же сложится война, где и когда немцы наткнутся на стену того характера Красной Армии, который ковался все эти годы.
Как тяжело от холодивших сердце мыслей и как жестко под головой, будто лежит она не на шинельной скатке, а на раскаленном камне!
- Ну что ж, начнем, товарищ генерал, - услышал Федор Ксенофонтович и увидел над собой сверкнувшее зеленью пенсне, отразившее листья орешника, заметил рядом на плащ-палатке флакон с одеколоном, бритву с коричневой рукояткой и черные шоферские плоскогубцы. - Наберитесь сил...
Какое знакомое лицо... Кого доктор напоминает? Эти усы, пенсне, сизоватый в прожилках нос... Зачем-то подошли, остановившись над ним, четыре дюжих солдата. До чего же высокие! И как пахнет болотной гнилью от их сапог...
Смоченный одеколоном тампон огнем обжег ниже уха. От прикосновения пальцев доктор Чумаков ощутил, с какой прочностью засел в скуле осколок... А это еще зачем?.. Один солдат, смущенно пряча глаза, уселся ему на ноги; два других, разведя в стороны его руки, намертво прижали их к земле; четвертый, став у изголовья на колени, могучими шершавыми ладонями стиснул виски.
- Эй, вы, не очень-то! - с жалкой беспомощностью пошутил Федор Ксенофонтович. - Не забывайте, что я генерал!
- Боль, к сожалению, не щадит и генералов, - суховато заметил доктор.
Федор Ксенофонтович вдруг вспомнил: доктор очень похож лицом на Нила Игнатовича Романова. Жив ли еще дорогой профессор?.. Или...
Возле уха обожгло такой болью, что зубы непроизвольно скрежетнули. Почувствовал, как на затылок сбежала, защекотав кожу, теплая струйка.
- Терпите! - услышал Федор Ксенофонтович и понял, что доктор, сделав бритвой разрез, пытается зажать плоскогубцами хвост осколка. В голове от прикосновения железа к железу загрохотало, будто там сталкивались каменные глыбы.
С обреченностью успел подумать, что не побороть телесную боль силой рассудка, как вдруг эта самая боль навалилась на него со всей своей страшной беспощадностью. В голову, будто разламывая ее на части, ворвался огненный рев. Федор Ксенофонтович, вскинувшись всем телом, надрывно застонал, но уже не слышал своего стона и не ощущал самого себя. Свет для него померк, и сам он будто растворился в клекочущей тьме.
...Как же он оказался здесь, перед чеканным фасадом здания военной академии, где провел несколько лет - долгих, трудных и радостных? Федора Ксенофонтовича почти не удивляло, что здание академии, взметнувшись со сказочной величественностью ввысь, теряло свои верхние этажи где-то в белесо-голубом небе, среди редких облаков, похожих на выбеленные солнцем острова. Окна здания, отсвечивая тревожно- торжественной голубизной, смотрели на Чумакова с устрашающей загадочностью. А по гранитным плитам фасада в молчаливой задумчивости плыли вверх и вниз, как пустые гробы, бездверные кабины такого привычного, давно знакомого ленточного лифта. Многие тысячи командиров вознес этот лифт к вершинам военной науки... Где они сейчас?.. Лифту ведь полагается быть внутри корпуса, а он вот снаружи, но и этому ничуть не удивился Федор Ксенофонтович.
Но почему его так тревожит живой и хмурый блеск окон? Почему ощущается какая-то странная неизбежность?.. Что за роковая черта ждет его впереди, которую надлежит переступить?.. Вдруг открылась массивная, с бронзовым отливом дверь академии, и на пороге встал знакомый седоусый доктор в старомодном пенсне и с плоскогубцами в руке. Как оказался доктор здесь? Ведь он там, на западе Белоруссии, где земля сейчас, подплывая кровью, стонет под бомбами и снарядами, под сапогами и гусеницами врага... Да нет же, это не доктор, а Нил Игнатович Романов!.. Но почему же не рад он встрече со своим лучшим учеником? Из-под пенсне сухо, зло поблескивают глаза, а седой ус напряженно подергивается, будто профессор сейчас исторгнет ругательство.
'Пойдем, - строго сказал Романов. - Мы тебя дожидаемся'. Он взял Федора Ксенофонтовича за руку, и они легко взлетели вверх, вдоль пустых кабин-гробов лифта. Федору Ксенофонтовичу вспомнилось, что он множество раз вот так летал во снах, ощущая легкость в теле и восторг в сердце. Но сейчас такого восторга не было, а только гнетущая тяжесть. Где-то в нем рождалось чувство неоплатной вины, будто совершил он нечто ужасно постыдное, несоизмеримо большее, чем в силах совершить один-единственный человек.
Этаж за этажом уносятся вниз, а они все летят, сопровождаемые пасмурным свечением окон... И вот академическая вершина в предзимней свежести - просторный зал с бестелесными стенами, увешанный огромными рытыми коврами... Нет, это же не ковры, а полотнища топографических карт с диспозициями войск... И амфитеатр кресел. В них сидят и испытующе смотрят на него какие-то очень знакомые люди, изучая сияние боевых доспехов, высших наград и воинских отличий.
Карты на бестелесных стенах вдруг словно размываются туманом, и Федор Ксенофонтович начинает понимать, что это поля сражений русских войск!.. Вон ведет по ковыльной степи свою рать Святослав, утверждая силу Киевской Руси... А вон среди лесов, в белесом мареве ледяной равнины Чудского озера, душат в смертных тисках псов-рыцарей полки Александра Невского... Рядом еще какая-то битва... Да это же
