или не находила слов. Наконец все-таки спросила:
- Мама... Почему ты раньше ни словом не обмолвилась о наследстве?
Ольга Васильевна посмотрела на дочь с недоумением, подошла к дивану и присела рядом с ней.
- Я и сама толком не знала, - сказала она, как о чем-то незначительном.
- Что ты будешь делать с такой уймой денег?
- Не знаю... Надо заказать надгробие покойным старикам... С отцом бы посоветоваться...
Ирина поднялась, несмело подошла к столику и устремила взгляд на содержимое шкатулки.
- Мама, я хочу посмотреть.
- Не надо, - недовольно откликнулась Ольга Васильевна. - Вдруг они вернутся, а мы уже...
- Что 'уже'? - удивилась Ирина. - Будто мы чужое присвоили!
- Понимаешь, Ириша... Папа может не одобрить.
- Что не одобрить?
- Зачем нам чужие деньги? Чужое добро?..
- Разве бабушка Софья чужая?
- Ну, не чужая... О чем ты говоришь!
- Вот видишь... - Рука Ирины потянулась к шкатулке и взялась за золотую застежку лежавшего сверху и тускло мерцающего жемчужного ожерелья. Приподняв, Ирина осторожно встряхнула им, услышала глухой, почти металлический шорох.
- Жемчуг? Настоящий? - расширив глаза, недоверчиво спросила она у подошедшей матери.
- Настоящий, - тихо ответила Ольга Васильевна. - Тоже по наследству перешел к покойной тете Софье.
Ольге Васильевне вспомнилось, как она, еще девчонкой, однажды в отсутствие Софьи Вениаминовны, надев на себя и это ожерелье, и браслет, и кольца, вертелась перед зеркалом и не услышала, как в квартиру вошли Нил Игнатович и Софья Вениаминовна. Заметив ее смущение, они сделали вид, что ничего особенного в ее выходке не усмотрели. Софья Вениаминовна, поправляя на Оле украшения, стала рассказывать историю каждого - кому прежде в их дворянском роду оно принадлежало.
Более двадцати лет не видела Ольга Васильевна этих драгоценностей и сейчас обратила внимание на то, что их не прибавилось и не убавилось. Стала выкладывать все из шкатулки и показывать Ирине... Вот бриллиантовая брошь в золотой оправе, а вот золотой перстень с бриллиантами. А это изумрудные сережки и сапфировые запонки... А вот золотое колье с лазоревыми глазками бирюзы... Вот платиновые сережки с голубым аквамарином. А этот зеленый камень в заколке - хризолит, а сиренево-синий в броши - аметист... Еще и еще сверкающее, разноцветное великолепие камней, название которых Ольга Васильевна и не запомнила, ленивый блеск золота, матовое свечение жемчуга. Все тяжелое, старинное, будто выкопанное из земли, где пролежало столетия.
Ирина смотрела на драгоценности с любопытством и с некоторым разочарованием. Когда читала в книгах о бриллиантах, о золоте, об их власти над человеком, то представляла себе какой-то необыкновенно выразительный блеск. А тут - просто красивые, сверкающие камешки, втиснутые в оправу из будто заветренного золота, - и ничего особенного!
Перебирая драгоценности, Ольга Васильевна краем глаза следила за лицом дочери и заметила, что Ирина думает о чем-то своем, далеком от лежащей на столе старины. Было, конечно, приятно, что Ирине безразлично это диковинное, пришедшее будто из чужого мира и накопленное неизвестно чьим трудом богатство. Но в то же время тревожила пасмурная задумчивость, в которую дочь часто погружалась в эти дни. Что гложет Ирину, какие заботы вторглись в ее сердце? Но вот так, напрямик, не спросишь, не маленькая ведь. Да и время такое. Не только родная дочь, все вокруг изменилось. Война где-то там, далеко на западе, а здесь, в Москве, многое стало не таким, каким было прежде. Впрочем, внешние изменения не столь уж заметны. Но люди изменились: что-то померкло в них, а что-то, более значительное, стало высветливаться. Ольга Васильевна почувствовала это даже по себе, по Ирине, по спокойному доброжелательству домоуправа Бачурина, соседей. У всех что-то переплавляется в сердце, все заняты одной главной болью войной...
- О чем задумалась, доченька? - осторожно, будто без особого интереса спросила Ольга Васильевна.
Ирина тем не менее бросила на мать недоуменный взгляд и с досадой ответила:
- Разве не о чем думать?
- Наверное, об экзаменах в институт? - Ольга Васильевна притворилась, что не заметила раздражения дочери. - В этом году большого конкурса в Бауманском не будет. Мальчишек в армию призвали...
- Мама... - Ирина повернулась к ней и, напряженно глядя в глаза, с тенью грусти продолжила: - А ведь я тоже в институт не собираюсь.
- Вот так новости!
- Я на фронт пойду...
- Что?.. Тогда давай вместе!.. - В голосе Ольги Васильевны прозвучала горькая ирония. - Мне тоже найдется дело на фронте! А к осени война закончится, приедем домой героями, а на лестнице нас уже будет дожидаться отец... Скажет: 'Ну, встречайте...' И мы откроем запыленную квартиру с затхлым воздухом...
- Мама, я тебе говорю серьезно. - Синие глаза Ирины потемнели, а точеное лицо залила бледность. - Я уже была в военкомате. Мне обещали...
Ольга Васильевна посмотрела на Ирину долгим укоряющим взглядом, пожала плечами и молча отвернулась к окну, дав понять, что она рассердилась не на шутку.
- Мама, я ведь не маленькая, не первый год комсомолка... - Ирина приготовилась к трудному поединку. - Я не имею права отсиживаться дома в такое время.
- Что же ты сказала в военкомате? - с холодной снисходительностью спросила Ольга Васильевна.
- Сказала, что умею перевязывать раны, накладывать шины, сдала нормы на 'Ворошиловского стрелка'...
- А об отце сказала?
- Что об отце?
- То, что слышала от этого подполковника... Рукатова.
Слова Ольги Васильевны будто ударили Ирину; она прижала ладони к побледневшим щекам, остановив на матери испуганный взгляд. Потом непослушными ногами подошла к окну, где стояла Ольга Васильевна, припала к ее плечу, и в тишине прошелестел по-детски просительно-жалостливый голос:
- Но это же неправда... Ты сама говорила...
Ольга Васильевна уловила нарастающее в сердце дочери чувство ужаса, но не спешила успокаивать ее, понимая, что сейчас только так можно удержать Ирину от поспешных решений. И с холодной расчетливостью спросила:
- А если правда?
- Ты что-нибудь узнала?! - Ирина уже захлебывалась в слезах, боясь услышать от матери что-то чудовищно страшное.
Внутренне содрогнувшись от жалости к Ирине, Ольга Васильевна порывисто повернулась к ней, обняла, прижала к груди ее голову и тихо заплакала, ощущая жгучую потребность рассказать дочери о своих тревогах и бессонных ночах. Нет, она, разумеется, не могла поверить, что ее Федор сдался в плен или сложил голову, не могла поверить хотя бы потому, что, помимо всего прочего, не представляла себе свою дальнейшую жизнь без него, без ожидания его приезда, без тоски по нему - живому, без всего, из чего складывалась их любовь; ведь она, кажется, только ради него и жила на свете, во имя его важных дел, его душевного покоя и равновесия. И не могла себе вообразить Ирину без отца, как и себя без мужа, хотя понимала, что и с Федором могло случиться то непоправимо жестокое, что случается с людьми на войне. И если судьбе угодно обрушиться на них с Ириной тяжкой бедой, то им надо быть только вместе, только рядом...
- Мама, ты что-то от меня скрываешь? - с мольбой допытывалась сквозь плач Ирина. - Тебе стало что- нибудь известно о папе?
- Ничего не известно, - вытирая слезы, ответила Ольга Васильевна. Но ты же не маленькая... Все может быть... Слухи не ветер разносит.
