меня, черные плащи, полукругом стояли по другую сторону камня. Они не двигались, казалось, даже не дышали. Они не были ни расслаблены, ни напряжены - просто безжизненны, будто вся жизненная сила, загадочная, делающее неживое живым, ушла из них в магический камень. И Цинкург, подпитываемый их жизнью, их силой, оживал. Что-то неясное и неописуемое начинало проявляться в нем - отражения каких-то дальних миров, несусветных реальностей, что-то скользкое и отвратительное, чего я не мог воспринять. Если действительно смерть моя придет оттуда, то жалок мой жребий, и будет он еще хуже, чем я ожидал.
'Господи, - прошептал я про себя. -Я любил тебя, внимал слову Твоему, мечтал о царстве добра и справедливости. И в эту обитель греха, порока и ничтожества человеческого пришел я только ради служения светлой истине, которую Ты нес людям. Так не дай мне погибнуть так страшно!'
Я всегда не любил желтый цвет - цвет измены, разложения, неопределенности и размытости. Именно желтый омерзительный туман наполнял сейчас глубину сатанинского камня. Туман, дышащий, живущий какой-то своей зыбкой (как я ненавидел теперь даже само это слово!) жизнью. Он все плотнее окутывал мой мозг. Я изо всей силы впился ногтями в кожу. О, боль, иногда ты бываешь спасительна! Я прикусил губу, и путы зыбкости и тумана немного ослабли.
- Пробил миг, - донесся до меня низкий, безличный, совершенно незнакомый голос. Скосив глаза, я понял, что принадлежит он аббату Карвену... Или тому, кто владел сейчас его телом. - Он идет!
Будто прошелестел ветер и тронул беспокойные языки факелов, зашатались, запрыгали тени. Я ждал. Мои мышцы каменели, лицо превращалось в безжизненную маску.
- Он здесь!
Этот голос не принадлежал ни Карвену, ни кому-либо из Мудрых. Он был нервным и хриплым. Голос возбужденного сверх меры, готового биться головой о пол человека. Я видел таких больных. Но те были подавлены и жалки, а обладатель этого голоса был могуч, он обладал Силой Такой Силой владеют шаманы и колдуны, но их мощь лишь ручеек по сравнению с этой, помноженной на помощь камня и Мудрых. Я хотел увидеть его. Может, к этому времени, очарованный Цинкургом, я был немного не в себе, но меня жгла одна мысль: увидеть хозяина голоса, будто в этом заключалось что-то важное. И он вошел в опоясывающий камень трехметровый круг, в котором могут пребывать без опасения лишь Мудрые и избранные и в котором сейчас пребывал и я.
В круг вошел палач!
Это первое, что мне пришло в голову, - палач! Красный балахон, красная маска с прорезями для глаз. Во всем мире так облачаются только палачи. Он поднес дрожащую руку к лицу и сорвал с него маску, разорвав при этом плотную материю так легко, словно это бумага. Открылось длинное, изъеденное морщинами, хотя и не очень старое лицо с правильными чертами. Когда-то оно было красиво.
Человек в красном обвел огромными, горящими безумием глазами Мудрых, потом остановился на мне. Его взор будто высасывал из меня все тепло, подталкивал в бездну. Я ошибся, это был не палач. Это был Орзак Нечестивый.
Людей с истинными магическими способностями не так много. Появляются они по непонятному промыслу Тьмы. Ордену всегда нужны были колдуны, ибо даже Мудрые владеют лишь зачатками этого великого искусства и по сравнению с истинными его мастерами - беспомощны. Правда, у Мудрых есть иное - сила Камня, способная управлять людьми и событиями. Зато у колдунов - темная энергия души и черные знания, собранные ими по крупицам. Поговаривают, что объединяет колдунов какие-то свои связи и интересы, не всегда отвечающие интересам Ордена, но это, возможно, лишь легенды.
Орзак Нечестивый был колдуном. Пожалуй, одним из самых сильных колдунов на Земле.
- Он уже рядом! - голос его дрожал, тональность резко переходила от баса к фальцету; человеческое горло не может издавать такие звуки.
Лицо Орзака свело судорогой, по нему будто прошла волна, заходил каждый мускул, завибрировал каждый кусочек кожи. Это было нечто невообразимое. В доли секунды лицо колдуна становилось старческим и убогим и тут же - розовым, мальчишеским, потом - О великий Боже! - приобретало зеленый трупный оттенок Колдун шипел, разбрызгивая слюну, кусал до крови губы, издавал нечеловеческий вой. При этом он оставался неподвижен, лишь лицо его жило своей отдельной жизнью.
Сколько это продолжалось - минуту или час, - сказать не могу. В непостоянном и зыбком мире, в котором мы теперь находились, невозможно было точно определить время.
Вдруг лицо Орзака стало лицом нормального человека, и он обычным голосом сказал:
- Приведите ту, которая откроет врата Богу Крови.
Я ожидал, что приведут какую-нибудь колдунью, похожую на Орзака, а может, и похуже. Но скользящие, как тени в неверном свете факелов, монахи втолкнули в круг девочку лет десяти, босую, в просторной крестьянской рубахе. Она была красива и трогательна - вздернутый носик, румянец на щеках, белые волосы, рассыпанные по хрупким детским плечикам, родинка на щеке, которая вовсе не портила ее, поскольку ничто не могло испортить очарования и свежести этой куколки. Руки ее были варварски связаны сзади веревками, притом довольно туго, так, что на коже проступили красные полосы. Губки ее были надуты, она была обижена. Девчушка принадлежала к детям, с которыми даже самые черствые люди не смогут обращаться грубо. Таких детей обожают родители, соседи дарят им всякие безделушки, а прохожие улыбаются, глядя на них.
- Господин аббат, - она шмыгнула носом, - чего они хотят от меня?
Видно, из присутствующих она знала только Карвена и надеялась, что он послужит ей защитой от этих страшных и злых людей. Она шагнула к нему, но тут монах, стоявший сзади, грубо схватил ее и встряхнул, как мешок. Аббат же оставался недвижим, и невозможно было понять, слышит он вообще обращенные к нему слова.
Видимо, девчушка и была той, которая откроет Врата. Но я не мог представить, каким образом это сделает деревенская простушка, скорее всего похищенная, из родного дома.
Монах взял ее за плечи и, еще раз встряхнув, толкнул к колдуну, стоящему к ней спиной.
- Что вам от меня нужно? Я хочу домой! Я ничего не сделала! Ну, если только... - Она на секунду замялась, решая, покаяться ли в мелких прегрешениях, которые, возможно, и были в ее понимании причиной того, почему она здесь. - Ну разве только собирала ягоды в монастырском лесу... Но я не знала, поверьте мне, что это монастырский лес. Я просто заблудилась... Я бы никогда не стала собирать ваши ягоды! Вы знаете меня и мою семью, святой отец! Но скажите им, что я...
Тут колдун резко обернулся. Его лицо теперь было почти синим, с искусанными до крови губами
- Ты. - Он протянул к ней дрожащую от возбуждения скрюченную руку.
Девочка пронзительно вскрикнула, подавшись назад, наткнулась на монаха и, отчаянно крича, забилась в его руках.
- Нет!... Нет!
- Ты. - Колдун шагнул к ней и заговорил громко, с подъемом, уверенный в себе и своей силе: - Ты, презренное и никчемное существо, которому от рождения уготована судьба пребывать в невежестве и ничтожности и которому дар жизни дан впустую. Ты, жалкая маленькая тварь, волею случая удостоилась невиданного и незаслуженного тобой счастья - открыть врата Торку.
- Нет, не надо!
В ужасе я вспомнил рассказы местных жителей о пропавших без вести детях.
Колдун схватил девочку за волосы, мягкие и пушистые, и приблизил свои глаза к ее лицу. Она замерла, не в силах отвести взгляда. И тогда колдун вытащил из складок своего балахона небольшой, с тонким лезвием нож и одним умелым ударом рассек ребенку горло...
Что я должен был сделать? Сбросить оковы с души и тела? О Господи, это было еще возможно.
Кинуться вперед, вырвать у колдуна нож и прирезать его самого, а затем заколоть Мудрых, прежде чем в спину мне вонзится алебарда? Ну что ж, порой смерть лучше, чем ощущение беспомощности и бесчестия. Я бы честно погиб, перечеркнув этим все, что пришлось мне пережить, чтобы попасть сюда. Но я не выполнил бы главного, ради чего пришел в этот зал. Изменить главное было уже не в моих силах, и самое лучшее, что я мог сделать, это не делать ничего. Даже в той зыбкости и скованности, охватившей мою душу, где-то в ее глубине плескались бессильная ярость и отчаяние, ибо, клянусь, за все годы странствий и испытаний я не видел ничего более подлого, чем это. Еще тлело во мне отвращение к себе за то, что мне довелось стать свидетелем такого зрелища. Есть нечто, чего человеку видеть не должно, если он хочет
