слишком большая цена. Как купец, я пока что не вижу должной выгоды, которая последует за таким вложением. Ведь все-таки Торк не взял его в свою бездну. Торк принял его если не равным, то достойным. А может, мысль о Кармагоре не столь глупа. Как бы тебе это понравилось, мой восточный брат?
- Это глупо!
- Торк подтвердил: Хаункас достоин того, чтобы пройти испытание. Первые Врата ждут его. В ночь Черной Луны все наконец-то встанет на свои места.
- О, я счастлив! Мудрые подарили мне жизнь! Только не ждите, что я стану ползать на коленях и лобызать прах у ваших ног, - гнул я свою линию. - Хаункас никогда ничего не требовал для себя. Он всегда был посвящен Тьме. И не следует мешать ему служить делу Люцифера.
- И опять последнее слово осталось за ним. Ты умеешь держаться, брат! кивнул Карвен.
- Как я понял, второй суд закончен. - Я отстегнул брошь и сбросил на пол уже ненужный плащ.
- О третьем ты просто ничего не узнаешь, бурчал себе под нос Лагут.
* * *
До ночи Черной Луны оставалось еще немало времени. На ход событий теперь я мог влиять в очень незначительной степени, но надеялся, что брошенное мной семя даст хорошие всходы.
На меня перестали обращать внимание. Мудрые не стремились увидеть меня, должно быть, у них были дела поважнее. Я оказался перед необходимостью занять себя чем-то полезным и интересным. Тут никаких проблем у меня не возникло. Достаточно легко я получил доступ в подземное хранилище знаний. Кажется, Карвену просто хотелось меня чем-то занять, чтобы я не мешался.
Нездоровое, болезненное любопытство, желание узнать как можно больше, проникнуть разумом туда, куда, видимо, порядочному христианину проникать не стоит, разгорались во мне с каждым новым днем. И каждое утро, после обильной трапезы, в сопровождении главного хранителя сокровищницы я брел по подземным лабиринтам, запутанным и мрачным, в которых я сам бы никогда не нашел дорогу. И потом долго донимал хранителя вопросами, листая книги, пытаясь найти схожесть между живыми и мертвыми языками.
Несколько портил настроение тот, кто был хранителем. А был им не кто иной, как колдун Орзак. Именно он принес во время обряда в жертву невинного ребенка. Стоит ли говорить, как отвратителен он мне был, с каким удовольствием я заставил бы его заплатить за злодеяние, а оно, уверен, было лишь каплей из моря зла, которое он выплеснул в мир за свою долгую жизнь. Маска презрения, жестокости и неуемной гордыни, которую я нацепил на себя и которая была лицом истинного Хаункаса, вполне подходила для общения с этим человеко-зверем. И я не упускал удобного случая уколоть его, поставить в неловкое положение, унизить, чтобы хоть как-то отыграться за то чувство стыда и собственного бессилия, когда на моих глазах убивали девочку. Разумеется, важно было не перегнуть палку, ибо не думаю, что колдун испытывал ко мне добрые чувства, а любого человека можно довести до того, что он станет способным на самое худшее.
Моя неприязнь к Орзаку все же не могла заслонить от моих глаз того, что он был истинным колдуном и мудрецом, чья память хранила неисчислимые знания. Слушать его было не только поучительно, но и захватывающе. Начиная сухо объяснять смысл давно забытой мудрости, он был насторожен, ждал подвоха, но потом увлекался, забывая обо всем, и тогда речь его текла плавно и красиво, а я словно растворялся в его словах.
Сам Орзак был потомственным колдуном, из тех, чья сила передается по наследству. Все его родные кончили плохо. Прапрадеда сожгли на костре святой инквизиции за связь с дьяволом. Прабабку спалили в родном доме односельчане за то, что от ее колдовства якобы не неслись куры и она вроде бы летала на метле. А деда, известного алхимика при дворе чешского короля, отравили за нерадивость и неспособность раскрыть тайну философского камня. Мать Орзака повесилась на церковной колокольне прямо в центре начерченной мелом пентаграммы, и на лице ее было счастливое выражение: скорее всего перед смертью ей удалось-таки увидеть лучезарный лик самого Люцифера и войти с ним в греховную связь...
Орзак часами говорил о вещах, которые с трудом укладывались в голове. Об атлантах, гордом и могучем народе, однажды преступившим через грань. Об истории земель и держав после потопа. О том, что наша Земля уже миллиарды лет вращается вокруг Солнца. О циклах гибели и возрождения вселенского духа. О тайнах полетов птиц и о звездных отметинах. О миллиардах миров, разбросанных по Вселенной.
А однажды он вынул дощечку, обернутую в тонкую, но прочную бумагу.
- Хочешь увидеть сделанный с натуры портрет того, кого можно причислить к самым великим нашим врагам?
- Хочу. И кто же он?
- Вот. - Орзак развернул дощечку На ней был портрет, весьма искусно сделанный в незапамятные времена, - краски потрескались, дерево местами рассохлось. Но все равно лицо человека на нем было как живое. Обычное лицо ни красивое, ни уродливое. Длинные волосы, борода, черные брови. Но вот глаза - ясные и грустные, наполненные светом и добротой, глаза того, кого не оставляет безучастным ничья боль на земле. - Вот он, плотник из Назарета, плод греха простодушной Марии и римского легионера- красавца и бабника. Кто, как не Назаретянин, предотвратил приход Тьмы тогда, когда, казалось, никто и ничто не в силах помешать этому. - 'В голосе черного колдуна нарастала злость. - Кто виноват, что борьба затянулась еще на два тысячелетия и что мир таков, каков он есть, а не такой, каким должен был быть по замыслу Властителя Тьмы. Я ненавижу тебя, сын Марии!
- Полно, брат Орзак, - я произнес это успокоительным тоном. - К чему столь горячие изъявления чувств? Уверяю тебя, его мало трогает твоя ненависть... Иисус. Мессия. Не думал, что мне доведется увидеть его, врага Люциферова, истинный лик...
Я остался спокоен и безупречен внешне, лишь придал своему лицу выражение праздного любопытства. Но на самом деле мне хотелось зарыдать и умыться счастливыми слезами. Я увидел истинный лик Спасителя. Именно таков был он, когда пришел в этот мир, чтобы удержать его на краю пропасти. Я всматривался ь черты незнакомого и вместе с тем такого родного лица, и мне хотелось, чтобы этот облик не тускнел в моей памяти до смертного одра. Что бы ни случилось со мной впоследствии, но, ради одного этого мига, ради того, чтобы бросить взор на этот портрет, стоило проникнуть в цитадель Тьмы. И даже ненависть Орзака к Спасителю радовала. Самая темная душа боится имени Христа, ибо знает, что не только во зле и жестокости власть, но в добре и прощении...
А между тем в монастыре с каждым днем становилось все беспокойнее. Близился заветный час, появлялись какие-то новые люди. Почти физически ощущалось, как растет напряжение и нервозность ожидания.
Я уже начал привыкать к тому, что Мудрые не удостаивают меня своим обществом, но во мне нарастала тревога: а что, если первая часть плана не сработала? Тогда трудности мои возрастут неизмеримо, а возможности были невелики - Я знал, что каждый мой неверный шаг, невпопад брошенное слово тут же вызовут подозрение.
По ночам я просыпался. Мне было очень тяжело. Мутная темная аура этого отданного злу места болотным воздухом изнуряла меня, добавляло в существование какую-то гниль.
Когда мне становилось совсем невмоготу, я вспоминал тот сделанный больше чем полторы тысячи лет назад портрет, лучистые глаза того, кто Спас всех, пожертвовав собой. И мне становилось теплее на душе...
* * *
Солнце только что закатилось за лес. Вернувшись из библиотеки, я стоял у окна и обозревал прекрасный пейзаж, радовавший в этот вечерний час обилием и необычностью красок, вызывавший в душе отголоски романтических чувств и настроений. Тут дверь в мою комнату отварилась. Я резко обернулся, хватаясь за кинжал, с которым предпочитал не расставаться ни на секунду.
Весь проход заслонила массивная фигура Долкмена Веселого. Он стоял набычась, держась пальцами за рукоять пистоля, торчавшего у него из-за пояса. Может быть, мелькнуло у меня в голове, Черный Образ действительно у него, и он решился наконец разделаться со мной?
- О Магистр, ты, по-моему, не любишь припозднившихся гостей, - в своей обычной Манере добродушно расхохотался Мудрый, и исходящая от него угроза рассеялась. Я понял, что это представление рассчитано на то, чтобы немного досадить мне и выставить зайцем, боящимся собственной тени.
- Ты неосторожен, брат мой. Я не люблю шорохи и неожиданные появления за спиной. Ведь их можно неверно истолковать, а от броска моего ножа мало кому удалось уйти живым... О, конечно же, Мудрый, потом я буду очень раскаиваться. Но это будет потом.
- Ты чересчур недоверчив, Магистр, ха-ха-ха! Во всем видишь какие-то козни. Ждешь чего-то плохого даже от друзей и старших иерархов.
