печальная, такая сиротливая, что сердце во мне вовсе замерло. И так это жалко ее, и так самому тоскливо. И не знаю, что бы я дал, только бы она, родненькая, не кручинилась? И с чего это она? О чем думы думает, голубенькая? Так это я раздумываю и сам тоскую, как вдруг около меня тень, а затем что-то блеснуло и полоснуло по уху. Гляжу: Алимка, этот самый черкес, с кинжалом... 'Я тебе и нос отрежу... будешь ходить сюда'. Я увернулся - и на его. Сцепились. Наконец повалил я его и спрашиваю: 'По какой причине ты, собака, на меня?' - 'И ханым и тебе секим башка... Зачем ханым ходишь...' - 'А тебе что?' - 'Ханым меня не любит, а я ханым люблю, стерегу'. Приревновал, значит, дьявол. А Глафира-то на этого черкеса никакого внимания не обращала... И рожа, если б вы знали, какая... Так он со злобы, черт... что выдумал!.. Стараюсь я это кинжал отнять, а он опять пырнул в руку. Тут уж я озверел... душу его за горло... Хрипит. А в это самое время Глафира с фонарем... 'Вы что тут делаете? Как вы тут оказались, Максим Тарасыч?'
Я встал, молчу... Поднялся и черкес, сердито глядит так... А кинжал евойный у меня... Я глаз с черкеса не спускаю. А Глафира ему что-то по-татарски... и так это, должно, что-нибудь очень обидное... Он это вырвал кинжал у меня и к ей... к Глафире-то. Я мигом очутился между ими, и кинжал пришелся мне в плечо. Но уж после эстого я этого черкеса раз да другой по уху и сшиб его с ног... Держу за шиворот. А он, собака, мне шепчет: 'Драка была. Ханым не видал. И ты говори: драка была, ханым не видал'. Путать, значит, ее не хотел... Поди ж ты! Тут Глафира велела тащить черкеса в сарай, и я запер его на ключ. 'А завтра, говорит, в полицию отведут'. - 'Зачем, говорю... не надо', - и стал было прощаться. А она как подняла фонарь да увидала, что и лицо у меня в крови и на плече сквозь рубашку кровь, - так и ахнула. И, словно бы виноватая, вся затихла и на меня так жалостно смотрит. 'Идемте, говорит, в горницу... Обмойтесь и раны перевяжите. Я вам тряпок дам...' Ну, я пришел, обмылся - полуха, гляжу, нет. Перевязал тряпками и прощаюсь... 'Спасибо, говорит, вам, спасли от черкеса... Только напрасно!' Тут уж я не утерпел, слезы градом, и я вон... А она вдогонку: 'Прощайте, Максим Тарасыч... Не ходите ко мне. Лучше для вас будет. Я людям горе одно приношу...' Ну, явился я на шкуну. Все: 'как да как?' Обсказываю, что с черкесом в драке дрался. Увели меня в лазарет, и там я с неделю пролежал. Ухо да плечо залечивали, а я, вашескобродие, всю эту неделю в тоске был... В конце недели навестил меня Григорий Григорьевич и сказал, что Алимка- подлец из полиции убежал в горы - и след его простыл... Дело это кончилось, и никто не знал, из-за чего все это вышло... Так вот, вашескобродие, как я уха-то решился! - заключил Тарасыч.
- А Глафиру вы больше не видали?
- Видел... Как поправился, заходил в лавку попрощаться... Черкеса опять перевозить начали в Константинополь, а оттеда велено нам было идти в Одесту.
- Что ж, как она вас встретила?
- В строгости, вашескобродие. Быдто и никакого кровопролития не было. Но только, как я стал уходить, видно, пожалела опять. Крепко так руку пожала и говорит: 'Не поминайте меня лихом... Бесталанная я...' А я уж тут открылся вовсе и сказал: 'Век вас буду помнить, потому дороже вас нет и не будет мне человека на свете!' С тем и ушел. Вскорости мы пошли в море... А мне хоть на свет не гляди... Так прошло года три... Наконец я опять попал в Новороссийск. Сошел на берег, ног под собой не чувствую... бегу к лавочке... А там Григорий... Постарел... осунулся... Увидал меня, сперва обрадовался, да потом как заплачет... 'Что с тобой, Григорий Григорьич?' Тут он и объяснил мне, что Глаша год тому назад уехала в Иерусалим и отписала ему, чтобы больше не ждал ее... Просила прощения... и объясняла, что странницей сделается, божьей правды искать будет... 'И тебя, Максим, вспомнила. Прислала крестик и велела тебе отдать...' Вот он, вашескобродие, - заключил Тарасыч, открывая ворот рубахи и показывая маленький кипарисовый крест. - С им и умру! - прибавил он и поцеловал крест.
- И ничего вы с тех пор не слыхали о Глафире?
- Ничего... И муж не знает, где она... Успокой, господи, ее смуту душевную! - как-то умиленно проговорил Тарасыч и перекрестился.
В эту минуту явился какой-то купальщик, и я простился с Тарасычем.
1896
