шить и вышивать, и Аннабел научилась, а вот Одри — ни в какую: девочка не любила ни шить, ни рисовать, ни ухаживать за цветами в саду, ни стряпать. Ее акварели были из рук вон плохи, она не могла срифмовать и двух строк, ненавидела музеи, скучала на симфонических концертах, зато увлекалась фотографией и запоем читала книги о приключениях и путешествиях по дальним неведомым странам, ходила на лекции вдохновенных чудаков-ученых, подолгу выстаивала на берегу у самой кромки воды и, мечтательно закрыв глаза, вдыхала запах океана. И еще она безупречно вела дом деда: держала в ежовых рукавицах прислугу, каждую неделю придирчиво проверяла расходные книги, чтобы никто не обсчитал деда ни на грош, следила за тем, чтобы кладовая вовремя пополнялась запасами провизии — там не было разве что птичьего молока. Она блестяще вела любое дело, но, увы, дела никакого не было, только дом Эдварда Рисколла.
— Мэри, чай готов?
Ей не нужно было глядеть на часы, она и без того знала, что сейчас четверть девятого и вот-вот появится дедушка, одетый, по обыкновению, так, будто он собрался ехать в контору. Дед недовольно фыркнет при виде Одри, давая понять, что решительно не желает разговаривать с ней, неторопливо выпьет чашку чая с молоком — по-английски — и пожелает Одри доброго утра. Ее этот ежеутренний дивертисмент нисколько не задевал, она просто ничего не замечала. Еще в двенадцать лет она начала читать дедушкину газету и, когда выдавался случай, с большим интересом обсуждала с ним разные новости. Сначала его это забавляло, потом он начал понимать, как глубоко девочка во все вникает и какие прочные убеждения у нее сформировались. В первый раз они серьезно поссорились на почве политических разногласий в день ее рождения, и тринадцатилетняя Одри потом целую неделю не разговаривала с дедом. Он был в восторге и страшно ею гордился, как, впрочем, гордится и сейчас. Сколько было радости, когда некоторое время спустя Одри, придя в столовую завтракать, увидела возле своего прибора газету — ее собственный личный экземпляр! С тех пор она каждое утро прочитывала ее и, когда дед изъявлял желание поболтать с ней, была на седьмом небе от счастья и с увлечением обсуждала все, что показалось ему интересным. Тотчас же вспыхивал яростный спор буквально по поводу каждой статьи, будь то аналитический обзор международной политики, информация о положении дел в стране или городская светская хроника — например, заметка о званом обеде у кого-то из их друзей. Дед и внучка ни в чем не соглашались друг с другом, потому-то Аннабел и не любила завтракать с ними…
— Да, мисс, чай готов, — сделав над собой усилие, произнесла горничная, словно готовилась к встрече с врагом, и враг действительно не замедлил появиться. В холле послышались неторопливые шаги, вот безупречно начищенные ботинки ступили с персидского ковра на узкую полоску паркета — Эдвард Рисколл вошел в столовую, хмыкнул, с ворчанием отодвинул стул, сел и, хмуро взглянув на Одри, принялся неторопливо разворачивать газету. Горничная палила ему чай, съежившись под его свирепым взглядом. Он взял чашку и пил не спеша, маленькими глотками. Поглощенная газетными новостями, Одри не догадывалась, каким ярким пламенем горят на летнем солнце ее медные волосы и как нежны ее узкие точеные руки. Дед привычно залюбовался внучкой, восхищенный ее красотой, но и это ей было невдомек. И оттого, что Одри не замечала своей красоты, не придавала ей никакого значения в отличие от Аннабел, которая постоянно крутилась перед зеркалом, она казалась ему еще прелестнее.
— Доброе утро.
Эдвард Рисколл произнес, вернее сказать, буркнул эти слова приветствия, просидев в столовой чуть ли не полчаса. Его холеная седая борода при этом не шевельнулась, лишь блеснули голубые глаза, яркие, как летнее небо, и такие неожиданно острые для старика восьмидесяти лет. Горничная, услышав это «доброе утро», чуть не подпрыгнула — такое происходило с ней едва ли не каждое утро. Она ненавидела прислуживать своему хозяину за завтраком точно так же, как Аннабел ненавидела завтракать в его обществе. Одну только Одри не трогало, что дед у нее такой бурбон. Если бы он каждое утро улыбался при встрече, целовал ее в щечку и называл ласковыми именами, она вела бы себя точно так же.
Но Эдвард Рисколл словно не знал, что в людском обиходе существуют ласковые слова, скорее, он их забыл, и забыл очень прочно, потому что со своей женой когда-то был очень нежен, но жена умерла двадцать лет назад, и все эти годы он старательно доказывал всем, что очерствел сердцем и ожесточился, и, действительно, суровости ему было не занимать. Красивый и всегда безупречно одетый, он до сих пор оставался высоким и статным, у него были широкие, гордо развернутые плечи, густая белоснежная шевелюра и пышная борода. Ходил не быстро, но твердым, решительным шагом, держа в одной руке трость черного дерева с серебряным набалдашником, а другой сдержанно, но властно жестикулировал. Вот и сейчас он взмахнул своей сильной рукой, устремив взгляд на Одри.
— Ну что, прочла? Какова новость? Эти идиоты выдвинули-таки его кандидатом. Кретины, дураки безмозглые! — загремел его бас, заполнив просторную, обшитую дубом столовую.
Горничная вздрогнула. Одри не удалось подавить усмешку.
— Я была уверена, что ты не оставишь без внимания это сообщение.
— Не оставлю без внимания! — Он уже просто орал на нее. — Благодарение Богу, у него нет ни малейшего шанса пройти, снова изберут Гувера. Но зачем им понадобился этот слабоумный, почему не выдвинули Смита?! — Он прочел статью Липпмена о предвыборном съезде демократической партии в Чикаго, где кандидатом на пост президента был избран Франклин Рузвельт. Одри в точности знала, как будет реагировать на это дед, ведь он — верный сторонник Герберта Гувера, хотя такого тяжелого положения в стране за все годы депрессии еще не было.
Но дед упорно не желал этого признавать, он считал Гувера прекрасным и в высшей степени достойным человеком и не видел его вины в том, что миллионы американцев лишились работы и голодают. Семья Рисколлов не пострадала от депрессии, и дед был просто не способен понять, как жестоко страдают те, кто попал в ее мясорубку. А вот Одри возмущалась политикой Гувера, и Эдвард Рисколл называл ее отступницей: на этот раз она решила голосовать за демократического кандидата и была очень довольна, что выдвинули Франклина Рузвельта.
— Напрасно радуешься, все равно он не пройдет. — Эдвард Рисколл с досадой швырнул газету на стол.
— Может быть, и пройдет. Именно его и надо избрать. — Она замолчала и озабоченно нахмурилась. Ее тревожило положение с экономикой страны. Америка неизбежно скатывается в пропасть, может ли она, Одри, оставаться равнодушной? Дед всеми способами избегает серьезных разговоров на эту тему, ведь иначе ему рано или поздно пришлось бы признать, что во всем виноват Гувер.
— Дедушка, — : наконец произнесла она, глядя ему прямо в глаза и прекрасно отдавая себе отчет в том, что сейчас бросит ему вызов и реакция последует незамедлительно, — дедушка, в стране произошла катастрофа, почему ты не желаешь этого замечать? Сейчас тридцать второй год, буквально накануне съезда демократов десятки чикагских банков потерпели крах, страна наводнена безработными, людей просто выбросили на улицу, они голодают. А ты, черт возьми, делаешь вид, будто все прекрасно!
— Он не виноват! — Дед стукнул кулаком по столу, глаза его засверкали. — Это благороднейший человек!
— Именно он и виноват, и плевать всем на его благородство! — В голосе Одри отнюдь не было злобы, скорее некоторый сарказм.
— Одри, что за выражения!
Она не стала извиняться, в этом не было нужды, они слишком хорошо понимали друг друга, к тому же она слишком сильно любила деда, его политические взгляды нисколько ей не мешали. И она улыбнулась ему, хотя он готов был испепелить ее взглядом.
— Давай прямо сейчас заключим пари: я уверена — победит Франклин Рузвельт.
— Никогда! — Он решительно взмахнул рукой, которая всю жизнь голосовала только за республиканцев.
— Ставлю пять долларов.
Он презрительно сощурился.
— Несмотря на все мои старания, ты иногда мало чем отличаешься от грузчика…
Одри Рисколл улыбнулась и встала из-за стола.
— Дедушка, что ты сегодня делаешь?
Дел у него сейчас было не много. Он встречался с друзьями, ездил обедать в клуб «Пасифик юнион», а вернувшись домой, непременно ложился вздремнуть. Когда человеку идет восемьдесят первый год, он имеет на это право. Один из самых крупных банкиров Сан-Франциско, он десять лет назад отошел от дел и мирно
