— Может быть, когда-нибудь, отправляясь на родину, вы возьмете ее с собой, чтобы ей лучше жилось, — сказал генерал Чанг с надеждой.
Одри вздохнула, понимая, что это невозможно.
— Я бы рада их всех захватить с собой, когда буду уезжать. Но нельзя. Приедут монахини, и я прощусь со всеми.
Она просила его взглядом о понимании, но сама чувствовала себя предательницей перед ним и перед детьми.
— Вы согласны обречь девочку на голод и невежество, мадемуазель? Для нее было бы счастьем уехать вместе с вами. — Умный взгляд его был таким настойчивым и таким родным, что Одри почудилось, будто она знает его давным-давно, что он свой, близкий человек, а вовсе не грозный воин из далекой Монголии. А может быть, наоборот, эти экзотические края стали теперь для нее родными? — Мне посчастливилось получить образование в Гренобле, — продолжал он с грустной улыбкой. — И я желаю малютке такой же судьбы.
— И однако же вы возвратились.
— Это был мой долг. А у малютки здесь нет никого, и никому она, полуяпонка, здесь не нужна. — Он видел в ней чужие черты сразу при рождении — на чистокровную китаянку она никак не походила. — К тому же рано или поздно ее могут убить за это. Спасите ее, мадемуазель, возьмите с собой.
— А как же остальные?
— Они останутся здесь, где жили до вашего появления. Но ее до вас здесь не было. Так что она — ваша.
Он словно бы вел сражение за судьбу этого крохотного существа, чья жизнь его поначалу совсем не заботила, и вот теперь стала для них обоих такой важной. Весь день, держа малютку у груди, Одри вспоминала его слова и с нежностью прижимала к себе крохотное тельце.
О смерти Лин Вей надо было заявить местным властям, но в присутствии генерала Чанга и его людей Одри опасалась туда обращаться. Она просто завернула умершую в одеяло и положила пока в одном из сараев, с тем чтобы зарегистрировать смерть на следующий день, когда чужих здесь уже не будет. А тем временем забот у нее прибавилось: надо было как-то успокоить безутешную Синь Ю и ухаживать за остальными детьми, да еще нянчить новорожденную. Некогда было даже беспокоиться о генерале и его людях, и за весь день она о нем не вспомнила.
Так оно и к лучшему, потому что мысли о нем лишь сбивали ее с толку. Но ближе к ночи, когда дети уже все спали, генерал Чанг поднялся по лестнице и тихо постучал в ее дверь. Он получил из рук Одри меч и пистолет и долго молча смотрел ей в глаза. Доведется ли им еще когда-нибудь встретиться? Эта женщина внушала ему глубокое уважение. Она красивее, чем те, которых он знал в Гренобле. Но тогда, в молодые годы, он тосковал по себе подобным. Зато теперь, глядя на Одри, он вспоминал далекую молодость. Протянув руку, он прикоснулся к ее щеке — никогда не ощущала она прикосновения нежнее и не видела более добрых глаз. Только теперь она окончательно поняла, что ей нечего было его бояться с первой минуты, и осознала, как сильно ее к нему влекло. Но оба понимали, что никаких последствий это иметь не будет.
— Au revoir, мадемуазель. Может быть, мы еще когда-нибудь повстречаемся.
Он бы ничего так не желал, но у него своя жизнь, к которой надо вернуться, жизнь, где для нее места нет и никогда не будет.
— Куда вы теперь направитесь?
В ее взгляде можно было прочитать тревогу и заботу, восхищение и теплоту.
— Обратно через горы в Барун-Урт. Мы еще вернемся сюда когда-нибудь, но вас тут уже не будет, вы к этому времени уедете к себе на родину.
— Берегите ваше плечо, генерал, — проговорила Одри, провожая его с младенцем на руках. Он ответил улыбкой. Малютка блаженно спала, пригребшись у ее груди.
— Берегите наше дитя, — шепотом сказал он, ласково коснулся пальцами ее щеки, взглянул с нежностью — ив следующее мгновение его уже не было в комнате, только проскрипели под окном шаги по снегу.
Глава 18
Мей Ли исполнилось два месяца, когда у ворот приюта остановился тот самый автомобиль, который минувшей осенью привез сюда со станции Одри и Чарльза. Из него вышли две монахини в суконных синих рясах и белых крахмальных наголовниках, закутанные в теплые черные плащи. Телеграмма, возвещавшая об их ожидаемом приезде, пришла еще месяц назад, но срок прибытия не указывался. Когда же они наконец появились, выяснилось, что их ни о чем не предупредили, и они были очень удивлены, застав во главе приюта не кого-то из сестер, а молодую американку Одри. Одри тоже чувствовала себя неловко, показывая и объясняя им, как устроена жизнь в приюте. По отношению к шестнадцати оставшимся в живых ребятишкам она испытывала «собственнические» чувства: это были ее дети, особенно младшие, кроме них была еще Синь Ю, которая после всего случившегося во всем полагалась на Одри, и Мей Ли, улыбавшаяся всякий раз, когда та звала ее по имени. Такой ухоженный, приветливый ребенок, с хорошим аппетитом и любимый всеми остальными детьми.
Синь Ю лишилась всех, кого любила: родителей, братьев, сестер и вот теперь — Одри, которая стала для нее своего рода ангелом — хранителем.
— С тобой здесь останется Мей Ли, дорогая.
Но Синь Ю сердито затрясла головой. Ей уже исполнилось двенадцать лет, она заметно выросла и развилась за те месяцы, что Одри провела в приюте.
— Мей Ли — плохое… совсем плохое!
— Как ты можешь говорить такие вещи?
— Она не китаянка и не Божье дитя. Она японское дитя.
Лин Вей потому и умерла, что родила японского младенца.
— Кто тебе сказал?
Одри была потрясена ее рассуждениями. Откуда Синь Ю это взяла? Казалось бы, рядом нет никого, кто мог бы внушить ей подобные мысли. Но Синь Ю просто указала на свои глаза.
— Я вижу. Мей Ли — японка. И я помню того японского парня, который нравился Лин Вей… — Она сокрушалась при мысли о сестринском позоре. — Лин Вей меня обманула, Это не Божье дитя.
— Все дети — Божьи дети. Твоя сестра тебя очень любила, Синь Ю.
Больно думать, что малышка, которую Одри так полюбила, будет отвергнута своим народом. Не прерывая сборов в дорогу, Одри все чаще и чаще задумывалась. А после обеда сходила на почту и отправила две телеграммы. Одну — Чарльзу, с известием о том, что она наконец свободна и скоро вернется домой. И почти такую же — деду, она лишь обещала позднее уточнить дату приезда.
Каково же было ее удивление, когда два дня спустя с почты примчался мальчишка с ответной телеграммой в кулаке. С замиранием сердца развернула Одри тонкую бумажку. Неужели что-то с дедом? Она прочитала текст и, пряча вдруг навернувшиеся слезы, повернулась спиной к столпившимся у крыльца обитателям приюта. Монахини тактично увели детей, а потом одна из них возвратилась и спросила у Одри:
— Вы получили дурные вести, мадемуазель?
Одри покачала головой и улыбнулась сквозь слезы.
— Нет-нет… просто я… я боялась, что случилась беда с моим дедушкой, но телеграмма не о нем… Это совсем, совсем про другое, она меня удивила и… — она снова сглотнула слезы, — и растрогала.
Телеграмма была от Чарльза:
"Слава Богу. Поезжай через Лондон. Есть серьезное дело.
Прошу тебя быть моей женой. Люблю. Чарльз".
Здесь было сказано все, о чем Одри могла только мечтать.
И тем не менее принять его предложение для нее было невозможно. Во всяком случае, сейчас. В письмах от деда она читала между строк, что он тоскует, что он слаб и уже теряет надежду когда-нибудь свидеться с ней. И именно это она попыталась объяснить Чарльзу во взволнованной ответной телеграмме, которую отправила ему на следующее утро:
"Любимый, рада бы ехать через Лондон, но не могу. Я очень нужна дедушке, и как можно скорее.
