Риманец инстинктивно повернулся и с присущей ему галантной грацией подошел к парализованной даме и, взяв ее руку, поцеловал.
— Ваше лицо мне знакомо, — сказала она, говоря теперь повидимому, свободнее. — Не встречала ли я вас раньше?
— Дорогая леди, это весьма возможно, — ответил он с пленительной мягкостью в голосе и манере. — Много лет тому назад, в дни юности и счастия, мне случилось увидеть раз, как мимолетное видение красоты, Елену Фитцрой, прежде чем она стала графиней Эльтон.
— Вы, должно быть, были мальчиком, ребенком, в то время, — прошептала она, слабо улыбаясь.
— Не совсем! Так как вы еще молоды, миледи, а я стар! Вы смотрите недоверчиво? Увы, это так, и я дивлюсь, отчего я не выгляжу по своим летам! Многие из моих знакомых проводят большую часть своей жизни в стараниях казаться в том возрасте, которого нет на самом деле. И я ни разу не встречал пятидесятилетнего человека, который бы не был горд, если ему давали тридцать девять. Мои желания более похвальны, хотя почтенная старость отказывается запечатлеться на моих чертах. Это мое больное место, уверяю вас.
— Хорошо, но сколько же вам лет в действительности? — спросила, улыбаясь ему, леди Сибилла.
— Ах, я не смею сказать, — ответил он, возвращая улыбку, — но я должен объяснить, что мое счисление своеобразно; я сужу о летах по работе мысли и чувства больше, чем по прожитым годам. Поэтому вас не должно удивлять, что я чувствую себя старым-старым, как мир!
— Но есть ученые, утверждающие, что мир молод, — заметил я, — и что только теперь он начинает чувствовать свои силы и показывать свою энергию.
— Такие оптимисты с претензией на ученость очень ошибаются, — возразил он. — Человечество почти завершило все свои назначенные фазы, и конец близок!
— Конец? — повторила леди Сибилла. — Вы верите, что свет когда-нибудь придет к концу?
— Несомненно! Или, точнее, он, в сущности, не погибнет, но просто переменится, и эта перемена не будет годиться для теперешних его обитателей. Это преобразование назовут Днем Суда. Воображаю, какое это будет зрелище!
Графиня смотрела на него с изумлением. Леди Сибилла, по-видимому, забавлялась.
— Я бы не желал быть свидетелем этого зрелища, — угрюмо сказал граф Эльтон.
— О, почему? — и Риманец с веселым видом смотрел на всех. — Последнее мерцание планеты, прежде, чем мы поднимемся или спустимся к нашим будущим жилищам в другом месте, будет чемнибудь достойным для памяти! Миледи, — он здесь обратился к леди Эльтон, — вы любите музыку?
Инвалид благодарно улыбнулся и наклонил голову в знак согласия. Мисс Чесней как раз входила в комнату и слышала вопрос.
— Вы играете? — воскликнула она живо, дотрагиваясь веером до его руки.
Он поклонился.
— Да, я играю и пою также. Музыка всегда была одной из моих страстей. Когда я был очень молод, давно тому назад, мне казалось, что я могу слышать Ангела Израэля, поющего свои стансы, среди блестящего света божественной славы; сам он белокрылый и чудесный, с голосом, звенящим за пределами рая!
Пока он говорил, мы все вдруг замолкли. Что-то в его голосе пробуждало в моем сердце странное чувство скорби и нежности, и томные от продолжительного страдания глаза графини Эльтон как будто подернулись слезой.
— Иногда, — продолжал он, — я люблю верить в Рай. Какое облегчение, даже для такого тяжкого грешника, как я думать, что там может существовать другой мир, лучше этого!
— Без сомнения, сэр, — строго вымолвила мисс Фитцрой, — вы верите в Небо?
Он взглянул на нее и слегка улыбнулся.
— Простите меня! Я не верю в духовное небо! Я знаю, вы рассердитесь за мое откровенное признание! Лично я бы отказался пойти на такое небо, которое было бы только страной с золотыми улицами, и возразил бы против зеркального моря. Но не хмурьтесь, дорогая мисс Фитцрой! Я всетаки верю в Небо, в другой вид Неба, — я часто его вижу в моих снах!
Он остановился, и опять мы все молча глядели на него. Глаза леди Сибиллы, устремленные на него, выражали такой глубокий интерес, что я начинал раздражаться и очень обрадовался, когда, повернувшись к графине еще раз, он спокойно сказал:
— Могу я сыграть вам теперь что-нибудь, миледи?
Она пробормотала согласие и проводила его неопределенным блуждающим взглядом; он подошел к большому роялю и сел за него.
Я никогда не слышал, чтобы он играл или пел. Дело в том, что, несмотря на все его таланты, я не знал ни одного из них, кроме его великолепной верховой езды. При первых аккордах я изумленно привстал со стула: мог ли рояль издать такие звуки? Или волшебная сила скрывалась в обыкновенном инструменте, не разгаданная другими исполнителями? Я, очарованный, смотрел на всех. Я видел, что мисс Шарлотта выронила свое вязанье; Дайана Чесней, лениво прислонясь к углу дивана, полуопустила веки в мечтательном экстазе; лорд Эльтон стоял, облокотясь на камин, и закрывал рукою глаза; леди Сибилла сидела около матери, ее прекрасное лицо было бледно от волнения, а поблекшие черты увечной дамы выражали вместе и муку, и радость, которые трудно описать. Звуки постепенно то усиливались, то замирали в страстном ферматто, — мелодии перекрещивались одна с другой, как лучи света, сверкающие между зелеными листьями; голоса птиц и журчанье ручья и шум водопада переливались в них с песнями любви и веселья; вдруг раздались стоны гнева и скорби, слезы отчаяния слышались сквозь стенание ожесточенной грозы; крик вечного прощанья смешался с рыданиями судорожно борющейся агонии, и затем мне почудилось, что перед моими глазами медленно поднималась черная мгла, и мне казалось, что я вижу громадные скалы, объятые пламенем, и возвышались острова в огненном море, странные лица, безобразные и прекрасные, глядели на меня из мрака темнее, чем ночь, и вдруг я услышал напев полный неги и искушения, напев, который, как шпага, пронзал меня в самое сердце. Мне становилось трудно дышать; мои силы ослабевали; я чувствовал, что я должен двинуться, заговорить, закричать и молить, чтоб эта музыка, эта коварная музыка, прекратилась, прежде чем лишусь чувств от ее сладострастного яда; с сильным аккордом дивной гармонии, лившейся в воздухе, как разбитая волна, упоительные звуки замерли в безмолвии. Никто не говорил — наши сердца еще бились слишком сильно, возбужденные этой удивительной лирической грозой. Дайана Чесней первая прервала молчание:
— Это выше всего, что я когда-нибудь слыхала! — прошептала она с трепетом.
Я ничего не мог сказать. Я был поглощен своими мыслями. Это музыка вливала по капле нечто в мою кровь, или, может быть, это было мое воображение, и ее вкрадчивая сладость возбудила во мне странное волнение, недостойное человека. Я смотрел на леди Сибиллу; она была очень бледна, ее глаза были опущены, и руки дрожали. Вдруг я встал, точно меня кто-нибудь толкнул, и подошел к Риманцу, все еще сидевшему за роялем; его руки бесшумно блуждали по клавишам.
— Вы великий артист! — сказал я. — Вы — удивительный музыкант! Но знаете ли вы, что внушает ваша музыка?
Он встретил мой пристальный взгляд, пожал плечами и покачал головой.
— Преступление! — прошептал я. — Вы пробудили во мне злые мысли, которых я стыжусь. Я не думал, что можно боготворить искусство.
Он улыбнулся, и глаза его блеснули стальным блеском, как звезды в зимнюю ночь.
— Искусство берет свои краски из души, мой друг, — сказал он. — Если вы открыли злые внушения в моей музыке, я опасаюсь, что зло таится в вашей натуре.
— Или в вашей! — быстро сказал я.
— Или в моей, — согласился он холодно. — Я вам часто говорил, что я не святой.
Я в нерешительности смотрел на него. На момент его красота показалась мне ненавистной, хотя я не знал — почему. Потом чувства отвращения и недоверия постепенно изгладились, оставив меня униженным и смущенным.
— Простите меня, Лючио! — пробормотал я, полный раскаяния. — Я говорил слишком поспешно, но даю слово, ваша музыка привела меня в сумасшедшее состояние. Я никогда не слыхал ничего подобного.
