кислый и крепкий запах, и вспоминался убитый на охоте тетерев, когда дробью ему вынесло весь живот...
Урядник, теребя жесткие усы, говорил:
- Вот как они расправляются по-турецки, неприятно... Осип-то признался, просил кучера вашего освободить, будто бы он в краже не замешан, и, лошадь, сказал, где находится...
- Бог с ней, с лошадью, ах, зачем я все это затеял, - сказал Собакин.
- Вы, что же, ни при чем, мужики давно случая ждали. Поверите ли, мы даже боялись Осипа... А лошадка ваша в степи у казака Заворыкина.
Старик Заворыкин долго не выходил. Собакин, измученный дневным перегоном и волнениями прошлого дня, ходил, покачиваясь, по душной горнице, и звенело у него в ушах, и тошнило его от набившейся в горло и в нос дорожной пыли.
- Расскажу попросту всю историю, конечно, старик отдаст лошадь, бормотал Собакин.
Над столом, засиженная мухами, пованивала лампа...
'О, черт, еще угоришь; что же старик не идет? А вдруг возьмет и рассвирепеет, самодур; конечно, насчет колодцев он прихвастнул, но надо бы политичнее подойти к делу, исподволь. О, черт, как лампа воняет...'
- Здравствуй, барин, - басом, громко и вдруг сказал Заворыкин, - стоял он в дверях и похлопывал себя по голенищу плетью. - За конем приехал?
- Нет, я не требую, совсем не требую, - засеменил Собакин, - вы уже знаете, какая история вышла смешная.
- История смешная, а не знай, кто смеяться будет, - сказал Заворыкин.
Молча, не сводя глаз, подошел, положил на плечо Собакину тяжелую свою руку и вдруг крикнул:
- Щенок!
И высоко поднял плеть.
- Не позволю, - пискнул было Собакин, запахло тошной пылью и кислым, зеленые круги пошли перед глазами, похолодело горло и лечь потянуло, прижаться по-ребячьи к прохладному полу...
Очнулся Собакин в постели, в сенях, и первое, что он увидел, склоненный профиль Заворыкина, худой и резкий под сдвинутыми бровями... Собакин застонал и отодвинулся в глубь кровати.
А старик, наклонясь, зашептал:
- Очнулся... Нехорошее дело вышло, попутал меня бес, думал, приехал ты срамить меня, а ты, видишь, простой, как малое дитя. Ах, барин, прости меня, гордый я, разгорелось с обиды сердце, убить ведь могу тебя, и никто не узнает... А ты, - видишь, - прост.
Старик качал головой, и ласково глядели потемневшие его глаза.
Собакин протянул руку.
- Я не сержусь.
Заворыкин погладил его по волосам:
- Христос на нас смотрит да радуется. Вот как бы жить надо, а мы не так живем, нет...
Долго говорил Заворыкин, - туманно, сурово, истово...
- Ну ладно, спи, барин. Домой-то завтра попозже поедешь; ко времени и жеребца твоего из табуна пригонят. Избави бог, не возьму с тебя денег; да иноходеи-то твой устал, ты моего возьми, сам не часто на нем выезжаю...
3
Александра Аполлоновна разрезывает толстый журнал; в зале, где уже топили сегодня, пахнет кофеем, и старые кресла заманивают развалистыми своими спинками на осенний покой.
Гимназист сидит на окошке, болтает ногами. Тусклый сад совсем беспомощен под долгим дождем.
- Расскажите еще про ваши приключения, - приставал он к Собакину.
- Я все рассказал, что ж еще...
- Володя, не приставай, - строго молвила бабушка, взглянув поверх очков на Собакина, который на чистом листе разбирал зерна пшеницы.
- Щуплое зерно, - сказал Собакин - Что же вам рассказать?
- Ну, хоть про кучера, которого связали тогда, - он ужасно таинственный.
- Архип-то... - засмеялся Собакин, - таинственный.
- В самом деле, что с ним, выпустили его? - спросила Александра Аполлоновна.
- Кажется, да, - я ездил, хлопотал, мне сказали, что без суда не отпустят, а суд, кажется, был на днях...
- Не любила я вашего Архипа, злой он, и глаз у него черный, приедет и все по конюшне ходит, все чего-то высматривает, и непременно что-нибудь после случится...
- У Белячка, - помнишь, бабушка? - мокрецы на щетках сели, - подсказал гимназист...
- У Беляка мокрецы; нет, нет, не люблю я таких, и пусть бы сидел в тюрьме. Да невинный ли он? - Старушка сняла очки. - Еще до вашего приезда в деревню он избил моего объездчика за то, что тот не позволил ехать в телеге по хлебу, - представляете, нарочно едет в телеге по хлебу...
- Я помню, - сказал гимназист, - объездчика привезли, вот страшно-то: голова болтается, и по лицу мухи ползают.
- Странно, - протянул Собакин. - Архип никогда не дрался, исполнительный всегда, тихий... Хотя был странный случай... Вот, помните, в прошлом году я ехал от вас вечером, когда еще отец Иван индюка изображал; не знаю почему, взяли мы не обычной дорогой, а напрямик по выгону, а там за межевым столбом - глубокая водомоина; я говорю Архипу: ночь темна, помни кручу налево. А он прикрикнул на лошадей. Тише, говорю, Архип, и знаю, сейчас круча, а он словно тройку не сдержит...
- Ужасно, - вздрогнула Чембулатова, - ну и что же?..
- Лошади сами круто повернули. Я кричу: 'Что ты делаешь?' - а он обернулся и глухо так говорит: 'Бог спас, барин, беду отвел'.
- Вот-вот, я говорила, завтра же велю загородить это место...
- Я думаю все-таки, что это случайность; чем ему помешали я и мои лошади? Наконец он сам мог убиться.
- Такие, как Архип, безземельные, бессемейные мужики на все способны, в них бес сидит. Служит он у вас, все ничего, - только угрюм да молчит, а потом возьмет да вас и сожжет...
- Бабушка, смотри, проясняет, - крикнул Володя и, не успела бабушка ахнуть, распахнул балконную дверь, и сырой, пахнущий землею и листьями, осенний ветер ворвался, растрепал книгу, брызнул капелью, и солнце в прорыве между туч блеснуло на каплях, на стеклах, на желтой листве...
А дверь уже закрыли, и в столовой застучали посудой.
- Бог с ними, с Архипами, - сказала, проплывая в столовую, Александра Аполлоновна, - только расстроишься, а причина всему, конечно, что нет настоящей опеки над крестьянами. Мужик обращается в первобытное состояние-Собакину вспомнился фельетон, месяц назад читанный в случайно залетевшей петербургской левой газете, но думать об этом не хотелось, - так было уютно и тепло.
К вечеру ветер стих, и низкое солнце залило багровым светом лиловые у земли тучи и, протянув бледные, словно прощальные крылья в глубь желтой и мокрой степи, закатилось.
Но четко еще виднелись репьи на темных курганах, лужи на глянцевитой дороге лиловели, тускнели.
Почмокивая, вертелись колеса, ударяли в лицо свежей грязью, пачкали вожжи и руки.
Собакин, расстегнув кожан, потряхивался на сиденье и думал:
'Так вот они - степные дали, неезженные дороги, забытые курганы. Нет конца им, и селения такие же серые, забытые, и люди в них, как травы, молчаливые, живут бог знает зачем, из века в век одни и те же, как дикая рожь'.
Ходит с дороги на дорогу, с кургана на курган, по пашням, по селам и поет унылые песни - тоска, сестра осеннему ветру...
Дребезжала железка на колесе, и топали, скользя под горку, копыта...
Одноколка скатилась, тряхнула на водомоине, и, поскользнувшись, лЪшадь упала на колени.
'Трудно некованой взобраться на гору', - подумал Собакин и ударил вожжами...
А сзади затопали частые шаги, как будто молча кто-то догонял...
Собакин обернулся: плохо видный в полумраке лощины, бежал к нему мужик, размахивая левой рукой.
