палец в горчицу, он повел им по северному сиянию и медведю. Это ужасно рассердило Прошку; стукнув кулаком, он закричал, а красный господин, смеясь, все мазал.
- Не скандальте, оглянитесь-ка лучше назад, - сказал Фалалей, подмигнув Семиразову.
Прошка оглянулся: у противоположной стены сидел второй, точно такой же господин, и мазал по медведю горчицей.
- Ах, вот оно что, - пробормотал Прошка и быстро опустил глаза.
Так молчал он, смутно соображая, откуда идет неприятность, покуда Фалалей, допив все и доев, не повел обоих друзей в кегельбан.
Стены кегельбана были досчатые, изъеденные мокротой и в грибах, а воздух такой густой, что лампа медленно мигала, тускло освещая узкую дорожку, кегли, в конце ее черный циферблат со стрелкой.
- Недурно, - сказал Семиразов, - запашок!
Фалалей, сбросив пиджак, схватил огромный шар, подпрыгнул и, покатив его в кегли, сказал Прошке:
- А я еще головой своей туда запущу.
Прошка дико на него посмотрел и попятился; Семиразов стал смеяться, чихая и кашляя, от этого ослаб, не мог играть и, подсев к столику, стал пить пиво.
'Какие они странные оба, - думал Прошка, - в особенности Фалалей; он совсем обыкновенный, а между тем в нем страшная сила... Или это голова у меня очень кружится? Теперь бы сесть у ее ног и сказать, трогательно, со слезами: 'Я болен, полюби меня, иначе я умру, милая моя девушка'. А здесь очень скверно'.
- Вы думаете, кто таков Фалалей - человек по-вашему? - перегнувшись через стол, спросил Семиразов у Прошки.
'К чему он это сказал? - подумал Прошка, искоса глядя, как Фалалей с грохотом валил кегли. - Смеются они надо мной, а все-таки здесь не все чисто'.
- Я еще больше скажу, - продолжал Семиразов, - он людей делает; люди, как люди, только не любят дневного света и всего настоящего - предпочитают все нарисованное; при этом чувственны, как насекомые, в Петербурге их много по сырости ходит.
- Вы сами не такой ли? - спросил его Прошка, криво усмехаясь. Фалалей же в это время, надев пиджак, погрозил Семиразову, говоря:
- Ты опять проболтался, - и шепнул Прошке, - а хотите, я сейчас полную залу балеринами напущу?
- Я это знаю, - пробормотал Прошка, - у нас в деревне один мужик мог полную избу водой напускать и сквозь бревно лазил.
И, пристально взглянув на Фалалея и Семиразова, внезапно севших точно так же, как давеча, со стаканами вина, изменился Прошка в лице, надвинул картуз и побежал к выходу, бормоча:
- Черти, ах, черти. Зачем они меня морочат?
6
Выйдя из кабака на воздух, он увидел, что улица круто поднялась вверх, но не очень высоко, потому что фонари кончались невдалеке, должно быть, опускаясь оттуда под гору.
'Взберусь', - подумал Прошка, и, обливаясь потом, полез было наверх, но тротуар быстро опустился, ноги дрыгнули в воздухе, и Прошка упал на руки.
'И тут подвели, подлецы... Пойду-ка я посредине улицы'.
Но улица продолжала опускаться, и Прошка уже бежал, раскачиваясь и растопыря руки.
В это время ухнуло впереди, заквакало, и длинное черное тело, узкое и вертлявое, понеслось навстречу.
Прошка остановился, протянув руки, присел и пустился зигзагами наутек, разинув рот для крика, а сзади резнуло его крылом по спине, и пронесся мимо автомобиль, в котором сидел человек в цилиндре и дама. При виде падающего Прошки она выглянула в окно...
- Это вы, - крикнул ей Прошка. - С кем это вы! - и долго смотрел вслед. Потом поднялся, обтер ладони о пальто, влез в мимо ехавшего извозчика и потрусил домой...
Проходя по коридору, он остановился перед открытой дверью... И тут опять... Там сидел у стола Семиразов, одной рукою крутил волосы на виске, другой писал...
Вернувшись из 'Северного Полюса', Семиразов продолжал писать один из своих эротических рассказов.
Он начинался так: 'Ее звали Зина, у ней было мучительно сладострастное тело, от нее пахло женщиной и юбками'... Семиразов был мастер писать такие рассказы. Критика о нем уже заговорила... Редактор знаменитых альманахов даже сказал ему как-то в редакции: 'Да, батенька, вы, знаете, павиян'.
Рассказ двигался туго, - болела голова... Он стал нырять шеей, как утенок, приводя себя этим в чувственное настроение... 'Зина сбросила белье, упала в постель; чувственно пахли туберозы'. Дальше не было еще придумано, и он стал вянуть над бумагой и нырять шеей...
В это время, заикаясь, окликнул его Прошка:
- Семиразов, вы сейчас были в ресторане?
- Нет, не был, - и, скривившись, Семиразов скорчил необыкновенно тошное лицо.
- Ага, - сказал Прошка тихо, - вот оно что... - Он вошел к себе, затворился на ключ и, сдернув башмаки, лег, не раздеваясь.
Тотчас кровать поплыла и закачалась. Прошка хотел отлепить от подушки голову, но не мог; в особенности томил его зеленый отсвет фонаря на потолке.
'Никого здесь нет, - подумал Прошка, - ни отца, ни матери; заехал я сюда и пропаду, как собака'.
Прошка заплакал. Слезы облегчили его, и понемногу мысли устремились к тому, к чему он всегда возвращался, к светловолосой женщине, представлявшейся то на морском берегу, то среди пыльных манекенов швейной мастерской, то склонившейся к нему из окна автомобиля.
Видения эти путались с несообразностью, которую напустил Фалалей, и вновь Прошка тосковал, не зная, как выбиться из проклятой этой путаницы.
Наконец из-за печки вышел Фалалей и спокойно сел в ногах Прошкиной кровати, обхватив колено. Прошка отодвинулся, пристально глядя на хозяина.
Фалалей не двигался, лицо его было совсем зеленоватое, светился в глубине зрачок, и рот был полуоткрыт.
- Фалалей Петрович, - позвал Прошка жалобно. Фалалей, не оборачиваясь, стал шевелить губами, и вот, отовсюду: из-под дивана, кресел, из Прошкиного чемодана - повылезли черные тараканы, тихо потрескивая.
- Веришь в мою силу? - спросил Фалалей.
- Да, - ответил Прошка.
Тогда Фалалей замахнулся, и тараканы, злобно пятясь, отползли по тайным местам.
- Все это будущие люди, - сказал Фалалей, - из одного такого, например, я Семиразова сделал.
'Вот оно что', - подумал Прошка, и вдруг застонал от резких ударов сердца.
- Сделай мне ее, Фалалей, приведи ее ко мне...
- Нет, - ответил Фалалей с усмешкой, - ты слишком неопрятный, а я лучше сделаю твоего двойника.
7
Прошка спал, скрипя зубами, и голова его, казалось, была расколота, и туда насовали окурков.
В середине дня, когда в комнату, и без того душную, проник чад из кухни, он проснулся и сел, еле разлепив глаза.
Кухарка принесла измятый самовар и сахар в мешке; за окном носился туман пуще вчерашнего и стучали капли по железному карнизу.
'Больше пить не буду, - подумал Прошка, - начну жить по-новому'.
Наливая чай, помешивая ложечкой, жуя булку, он продолжал неотвязно думать об ужасной чепухе вчерашнего дня... Хуже всего было ощущение безволия, какой-то ватной мягкости... После чая он решил пойти узнать расписание лекций. Проходя коридором, вспомнил, что отсюда начались вчерашние неприятности.
'Господи, если бы все было обыкновенно', - подумал он, заглядывая к Семиразову, - тот спал на спине, сложив, как покойник, кисти рук. Ничтожное лицо его было жалкое, как у немощных детей.
'Ну, слава богу, все в порядке', - подумал Прошка и, волнуясь, полез на сундук.
