возвращения из Азии пришел поклониться своему бывшему учителю. Но Сервий?! Подумай только! Он хотел, чтобы я продал ему своего 'Танцующего фавна'. Ты ведь знаешь это изумительное бронзовое изваяние; я получил его в подарок от божественного Августа. Сервий предложил мне за него полмиллиона сестерциев, безумец. Я посмеялся над ним.
Он кутался в плащ, избегая взгляда Тиберия. Император выжидал. Сенека хрипло дышал, но превозмог себя.
-- Я знаю, Курион был ярым республиканцем...
-- Был? -- отсек император.
-- Был, -- сказал Сенека уже спокойнее. -- Курион перешел теперь на другую сторону. -- Он посмотрел в лицо Тиберию. -- На твою.
Император хмурился. Взгляд его говорил ясно, что он ждет от Сенеки слов более точных.
-- Это очень просто. Единственный сын Сервия, Луций, надежда Курионов, отличился у тебя на службе. По твоему приказу Макрон увенчал его в сенате золотым венком.
Император слегка кивнул. Да, это Макрон неплохо придумал.
-- И кроме того, цезарь, -- тихо, оглянувшись по сторонам, сказал Сенека, -- в Риме поговаривают, что Луций увлекся дочерью Макрона, Валерией...
У Тиберия передернулось лицо:
-- Ну а остальные? Ульпий? Бибиен?
-- Не знаю. -- Краска вернулась на лицо Сенеки. -- Старый Ульпий, по-моему, наивный и упрямый мечтатель. А Бибиен был мне всегда отвратителен своей распущенностью...
-- А что они говорят? -- Тиберий исподлобья смотрел на философа: -- Что они говорят о моем законе об оскорблении величества?
Застигнутый врасплох, Сенека поперхнулся:
-- Этот закон возбуждает страх...
-- А они не хотят своими интригами нагнать страху на меня?
Тиберий помолчал. Его глаза блуждали по террасе, он нервно постукивал пальцами по мраморному столу. Оба думали о недавней казни сенатора Флакка. Сенека соображал: смерть Флакка -- дело рук доносчика. Гатерий Агриппа? Доносчик -- это гиена, а не человек. Император как бы про себя произнес:
-- У этих господ много власти. Они стараются заполучить и солдат. Например, легат Гней Помпилий. Он вполне может достичь желаемого. Не приходится ли он родственником Авиоле?
-- Да, дражайший, -- напряженно произнес Сенека и подумал: 'Опять новая жертва? Опять кровь?'
-- Я отозвал его из Испании, -- бросил Тиберий и задумчиво повторил: -У этих заговорщиков слишком много власти.
Он умолк.
Сенека вдруг сразу понял принцип и логику вечной распри императора и сената.
Сенат боится императора, император -- сената.
Когда боится обыкновенный человек, он прячется, сует голову в песок, как страус, или прикрывает страх грубостью: бранится, шумит, ругается. Но если боится император, то изнанка его страха вылезает наружу: нечеловеческая жестокость. Потоки крови.
Если бы заглянуть в душу Тиберия! Сколько найдется там бесчеловечности, но и ужаса, мук! Как жалок этот владыка мира! Он даже не сумеет умереть мужественно. Тревога оставила Сенеку. Тиски разжались. Сила духа возвышала его над императором.
-- Плохой я правитель, а? -- неожиданно спросил Тиберий.
-- Скорее, несчастный, -- теперь уже без всякого страха ответил Сенека. -- Чтобы быть счастливым, правитель должен пользоваться любовью. Он должен быть окружен друзьями, у него должно быть много друзей, он не должен сторониться народа, сторониться людей. Любить других, как самого себя...
-- Ты советуешь мне любить змей... Ты советуешь мне просить дружбы тех, кто отравляет мне жизнь. По-твоему, я должен обращаться запанибрата с чернью, а может быть, даже и с рабами? Ведь они, как ты уверяешь, наши братья. Я, потомок Клавдиев, и рабы! Смешно! Что стало бы с Римской империей, если бы с рабами не обращались как с рабами?
-- Рабы, цезарь, -- начал Сенека, -- кормят Рим, Они кормят нас всех, управляют нашим имуществом. Нам не обойтись без них. И они станут служить нам лучше, если мы будем видеть в них друзей, а не говорящие орудия. И мне рабы необходимы...
Тиберий легонько улыбнулся:
-- Вот видишь! Ты такой же богач, как и другие. А как же твои сентенции относительно величия благородной бедности? Если руководствоваться ими, то тебе и вовсе ничего не было бы нужно. Чтобы достичь блаженства. Легко проповедовать бедность во дворце, когда сундуки набиты и столы не пустуют. Как совместить все это, философ?
Император коснулся самого больного места. Но ответ у Сенеки был готов:
-- Это возражение предлагали уже и Платону, и Зенону, и Эпикуру. Но ведь и они учили не так, как жили сами, но как жить должно. Я полагаю, благороднейший, что тот, кто рисует идеал добродетели, тем самым делает уже немало. Доброе слово и добрые намерения имеют свою ценность. Стремление к великому прекрасно, даже если в действительности не нее так гладко...
-- О, софист, -- усмехнулся император. -- Это твое ремесло -перебрасывать с ладони на ладонь горячую лепешку. У нее всегда две стороны.
-- Зачем же пренебрегать дарами Фортуны? -- продолжал Сенека. -- Ведь я получил свое имущество по праву, ни в каких грязных делах я не замешан. Благодаря богатству я имею досуг и могу сосредоточиться на работе. Некоторыми людьми их богатство помыкает. Мне -- служит...
Приступ удушливого кашля помешал ому договорить.
Тиберий наблюдал за ним. Превосходно, мой хамелеон. Как все это тебе пристало. И тебя я хотел сделать своим другом! Одни отговорки и увертки! Мне нужна надежная опора...
И все-таки император не мог не восхищаться. В глубине души ему все же хотелось, чтобы учение Сенеки, которое часто лишь раздражало ею, оказалось спасительным, спасительным и для него, императора, и для всех остальных. Но нет, тщетны надежды. Все эти красивые слова, эти пышные фразы были бы, возможно, уместны, если бы люди могли родиться заново, если бы они устраивали свою жизнь, опираясь на древние добродетели римлян, о которых теперь забыли, а не строили на песке и грязи, по которым лишь скользит, не пуская корней, мудрость Сенеки. Да Сенека и сам, как канатоходец, балансирует над римской жизнью и только благодаря своему лукавству еще не свернул шею.
И все-таки в его речах было нечто прекрасное, нечто такое, что позволяло хотя бы мечтать о лучшей жизни.
Тиберий ласково посмотрел на философа.
-- Тебя мучает астма. У меня есть новое снадобье против нее. Я пришлю тебе эти травы.
Сенека благодарил, кланялся, и его благодарность за оказанную императором любезность была слишком преувеличенной, показной.
Тиберий похолодел. Опять раболепство, которое он так ненавидит! Император с сомнением разглядывал худое лицо Сенеки. И ему-то, этому человеку, он хотел поручить воспитание Гемелла, двоюродного брата Калигулы. Нет! Он сделает из него размазню, а не правителя. Или наткнется на сопротивление мальчика, и тогда наперекор Сенеке вырастет еще один кровожадный зверь, вроде Калигулы. Нет, нет!
Тиберий понял, что если и есть в Сенеке какая-то искра, способная, быть может, воспламенить душу, то все же здесь, за столом, сидят друг против друга люди непримиримых взглядов: космополит и римлянин, отвлеченный мечтатель и человек холодного рассудка, склонный к абстракциям, и осмотрительный философ против привыкшего к конкретным действиям борца.
Тиберий, однако, не утратил уважения к Сенеке. Он уважал в нем мыслителя, живущего в эпоху, которая дает одну идею на миллион пустых самовлюбленных голов.
Император встал.
-- Прощай, Анней. В чем-то мы близки с тобой, но лишь богам ведомо, в чем именно. А понять друг друга все-таки не можем. -- Иронию смягчила улыбка. -- Но поговорили мы хорошо. Мы видимся не в последний раз. Если ты будешь нуждаться в помощи, приходи. Я опять позову тебя, когда настанет подходящая
