притащил сюда; уж и возился он с нею – и кормил, и спать клал к себе на постель, а теперь от нее, окаянной, никак не избавишься. Сегодня два раза ее холодной водой окатывала – не уходит. Все его ждет, видать. Только зря, не вернется он. Мне на днях ребята с его завода рассказывали. Дело его дрянь, говорят, вот-вот загнется. Он сейчас где-то на Западе – как стал кровью харкать, уехал туда, думал, там ему полегчает. Да, не везет человеку, что ты скажешь. А парень-то неплохой, для полячишки он ничего.
Голос ее постепенно смолк, и, бегло ему улыбнувшись, она повернулась – видимо, собираясь войти в дом.
– А вы постояльцев пускаете с кормежкой? – спросил он.
– Без, – ответила женщина. – Все тут с кормежкой пускают, а мы – без. Муж у меня совсем никуда. Попал на заводе в аварию – теперь ничего не может, еще за ним ходить надо. Вот мне и приходится работать, – вздохнула она. – Я нанялась в пекарню – знаете, что на Джеймс-стрит.
Тут она засмеялась, подняла влажные ладони – линии их словно были прочерчены мелом.
– Там я и выпачкалась в муке. Соседка моя миссис Джейкоби говорит – ты пахнешь как свежая булка. Вот, значит, так: готовить на постояльцев мне некогда, просто комнаты сдаю. У меня и сейчас есть свободные, могу показать, если интересуетесь.
Помолчав в добродушном раздумье, она погладила себя по бедрам, и взгляд ее скользнул по верхушкам оголенных деревьев.
– А знаете что, покажу-ка я вам комнату, откуда русский съехал. Если, конечно, вы не боитесь, что она несчастливая – поселился, мол, там человек и тяжело заболел. Говорят, болезнь эта не заразная, но кто ж его знает.
Она повернулась и вошла в дверь, Лючио пошел за нею. Женщина показала ему комнату, где раньше жил русский. В ней было два окна: одно выходило на кирпичную стену прачечной, и оттуда воняло мазутом, другое – на узкий задний дворик, где капустные кочаны, зеленые с просинью, виднелись среди пучков невыполотой травы, словно застывшие фонтанчики морской воды. Он подошел к заднему окну, а женщина, пахнущая мукой, встала у него за спиною, и ее теплое дыхание защекотало ему шею; тут он увидел кошку: грациозно ступая, она медленно продвигалась меж огромных кочанов.
– А вот и Нитчево, – сказала женщина.
– Что значит это слово? – спросил Лючио.
– Кто его знает. Наверно, чушь какая-нибудь по-ихнему. Он, русский этот, мне говорил, только я позабыла.
– Я возьму комнату, если мне можно будет держать кошку, как русскому.
– Ишь ты! – Женщина засмеялась. – Хочешь, значит, чтобы тебе было дозволено то, что русскому!
– Да, – сказал Лючио.
– Мы с ним были хорошие друзья. Он мне подсоблял, делал кое-какую мужскую работу. Муж-то после аварии совсем плох стал.
– А… Ну так как же?
– Видишь, какое дело… – Она присела на койку. – Прежде чем пустить человека, с ним надо немножко поговорить. Выяснить кой-чего, а уж потом договариваться. Сам понимаешь.
– Это да.
– К примеру, не по душе мне эти, ну – ночные феи.
– Кто?
– Ночные феи. Жил тут у меня один – нацепит, бывало, красный шелковый шарф и на улицу, а ночью приводит мужчину. Такие не по мне.
– Этого не будет.
– Ладно, я только спросить хотела. А то с виду ты какой-то чудной.
– Я иностранец.
– Иностранец? А из каких мест?
– Мои старики были из Сицилии.
– Это еще что?
– Остров такой, возле Италии.
– А… Ну что ж, тогда ладно.
Она подмигнула ему, ухмыльнулась.
– Муссо! – сказала она. – Вот как я тебя стану звать, – Муссо!
Потом с грубоватым кокетством вскочила, ткнула его большим пальцем в живот.
– Ну так как же? – снова спросил он.
– Да живи себе. А с работой у тебя как?
– Пока никак.
– Тогда ступай на завод, спроси Оливера Вудсона. Скажешь – миссис Хатчесон прислала. По моей рекомендации он тебя в два счета устроит.
– Спасибо!
