про нас, – закричал кто-то. Предлагаю выпить за этого капитана! – закричал кто-то, вставая.
Выпили, чокаясь рюмками и стаканами.
– Давайте, братья, сделаем ее нашей строевой песней!
И это было принято единогласно. Басманов не возражал.
– Господин полковник, прикажите завести еще раз, мы слова выучим…
Пока Басманов занимался делами службы и боевым слаживанием отряда, Белли, Ростокин и Алла со вкусом прощались с цивилизованной жизнью. Именно так Игорь и выразился – и был по-своему прав. Двадцать пятый год за четыре года активного «прогрессорства» сильно продвинулся в смысле культуры и удобств жизни.
Можно сказать, что крупные города (села и хутора не берем) Югороссии настолько обогнали Париж, Лондон и Нью-Йорк, что туристы, авантюристы, просто честные труженики, желающие хорошо заработать, рвались в нее с напором, не уступающим аналогичному пятьдесят лет спустя в обратном направлении. В Харькове, Киеве, Одессе, Мариуполе, Николаеве, Ростове, Екатеринодаре, Ставрополе энергичный эмигрант из Европы и Северной Америки с умными мозгами и умелыми руками мог хорошо устроиться, быстро разбогатеть и посылать домой фотографии: «Я и мой автомобиль», «Моя семья и мой дом», «Я и мой завод»… Вызывая тем самым новый прилив искателей счастья. Теперь даже Форду интереснее было проситься в компаньоны к Харьковскому автогиганту, чем клепать свои примитивные, не имеющие даже бензонасоса «Жестянки Лиззи»[49] в Детройте.
В Севастополе компания поселилась в той же гостинице «Морской», где жил Шульгин в октябре двадцать первого, где тогда разыгрались очередные драматические события. [50] Сейчас здесь было тихо и мирно. Только шум моря за окнами и картины повседневной жизни флота оставались прежними.
– Вы чем заниматься собираетесь, Владимир? – участливо спросила старлейта Алла. Возможна, вообразила, что без ее присмотра и общества молодому человеку будет скучно? – А то можно программу придумать…
Ростокин незаметно дернул ее за рукав. В том смысле, что не приставай к человеку. В кои веки вырвался на свободу, а тут ты навязываешься…
– Спасибо, Алла Леонидовна, у меня тут знакомых много, надо бы навестить. Увидимся попозже. Главное не забудьте – мы должны выйти в море не позднее двадцати ноль-ноль пятницы. Иначе к точке рандеву не успеем…
– Получила? – со странным удовлетворением спросил Игорь у подруги, когда Белли откланялся. – Чего ты не в свои дела лезешь? Это ведь совсем другие люди, полтораста лет разницы. До сих пор не привыкла?
– Ну и что? Мало мы Владимира знаем?
– Ах-ах! Почти целый год. И в довольно специфических условиях… А сейчас он домой вернулся, это совсем другое дело… Попробуй мысленно поменяться с ним местами…
– Действительно. – Алле на мгновение взгрустнулось при воспоминании о своей прошлой жизни. Москва две тысячи пятьдесят шестого! Но тут же вспомнились и другие моменты. Дома ее при неизменных исходных условиях ждала смерть или тюрьма.[51] Уж лучше здесь.
– Знаешь, Игорь, я ведь что имела в виду – пора бы Владимиру жену найти. Что это он все так? У меня в Севастополе одна очень приличная знакомая, дама-адмиральша есть. У нее – дочка-красавица на выданье. Вот бы их свести…
– Сам разберется, – ответил Ростокин, утомленный энтузиазмом Аллы. – Двое суток у нас. Что за это время сладишь? Кроме того, лейтенант из тех флотских, кому корабль дороже любой семьи. Знал я таких закоренелых… Что по книгам Станюковича, что по личному опыту. Не забивай голову чужими заботами. Сообрази лучше: как мы станем с цивилизацией прощаться?
– Не знаю. Ну, пойдем на набережную, кофе закажем, там и подумаем…
Придумать ничего не удалось. Любой вариант – театр, ресторан, казино, Никитский ботанический сад – ничего в них не было такого, чтобы впечатляюще обозначить предстоящую смену жизненной парадигмы. Пожалуй, Белли действительно придумал лучше – прощальный вечер с друзьями. Это, что ни говори, способно создать эмоциональное напряжение. Все остальное – просто не имеющие временнуй привязки забавы.
Вернувшись в гостиницу слегка после полуночи, Игорь с Аллой улеглись в постель. Вот это совсем другое дело – широченная, а главное – неподвижная кровать. Не сравнить с узкими койками болтающегося по всем трем осям крейсера. К этим забавам Алла относилась с не меньшим азартом, чем, допустим, Лариса, только остепенилась раньше. После случая на Балатоне решила ограничиться только Ростокиным. Раз и навсегда.
– Знаешь, Игорь, – сказала Алла, отодвигаясь от него и подтягивая к горлу одеяло, ветерок из открытого окна под утро стал холодным, – мне страшно. Мы все проваливаемся, проваливаемся… Завтра – XIX век, потом вдруг – семнадцатый. Глядишь – до Ивана Грозного и опричников соскользнем…
Ростокин промолчал. Сам он в XIII успел побывать, и ничего.
Потянулся к тумбочке, закурил.
– Спи, давай, лучше. С утра правда можно в Ботанический сад съездить. На кабриолете. На обратном пути подвалы князя Голицина проинспектируем… Живи, пока живется. Таких путешествий ни одна твоя подружка не совершала. А хочешь – можем остаться. Все в наших руках. Севастополь, Харьков, Одесса – как скажешь. Вот только без нашей компании и шансов вернуться домой нет. Кроме Новикова, нам никто не поможет…
– Домой? Спасибо, не надо. Что там делать? Как все, так и мы. На миру и смерть красна…
Ростокин не был уверен, что данная поговорка подходит к случаю. Ему ближе казалась другая: «За компанию и еврей повесился», но вслух произносить он ее не стал.
Как и намечалось, через трое суток все волонтеры были на борту «Изумруда». Крейсер так же незаметно ушел в море, как и пришел.
В той же точке Черного моря, где они вошли в двадцать пятый год, из него и вышли в девяносто девятый.
Для сокращения маршрута Белли с Басмановым решили идти Суэцким каналом, через Красное море, вокруг Африканского рога, а уже оттуда снова полным ходом вниз до Мозамбика.
На «Изумруде» после реконструкции было достаточно свободных помещений, чтобы шестьдесят офицеров разместились без особой тесноты. Не «Валгалла», естественно, о которой старослужащие вспоминали с легкой грустью, но жить можно. Отдельных кают не было почти ни у кого, кроме корабельного комсостава, прочие разместились в кубриках на десять-двенадцать человек, зато кают-компания в двести квадратных метров могла вместить всех свободных от вахт и нарядов. Другое дело, что судовые офицеры были этим не очень довольны.
Сплоченная корабельная семья, полтора десятка мичманов и столько же старших гардемаринов, наподобие солдат николаевского (Николая Первого) времени, пятый год носящих на плечах белые погоны с якорьками. На Черноморском флоте их давно произвели бы в офицеры, но этим ребятам больше нравилось в таком качестве оставаться на «Изумруде», чем с двумя звездочками ходить на шестых ролях в экипажах линкоров.
Служба нетрудная, а видеть столько, сколько им довелось, – другой и за сотню лет не увидит. Впрочем, Воронцов обещал гардемаринам, что в нужное время выслуга, включая льготы военного времени, будет зачтена, погоны минимум старших лейтенантов получат все.
Теперь в их уютную компанию, где можно было между вахтами читать книги, музицировать, вести неторопливые беседы, в любое время вваливались пехотные офицеры, заслуженные, конечно, в высоких званиях, но вели себя они абсолютно бестактно, громко разговаривали, еще громче смеялись, занимали диваны и кресла, выпивали тоже по-пехотному. На понятные любому флотскому взгляды и жесты не реагировали. Похоже, им нравилось демонстрировать свою «простоту». Даже старший офицер перед ними моментами терялся. И ведь правда, трудно лейтенанту, проведшему всю войну в стенах Корпуса и во Владивостоке, что-либо возразить капитану, отвоевавшему с четырнадцатого до двадцать первого года в окопах!
Басманову, собственным чутьем быстро уловившему возникающее напряжение, да еще и после крайне
