Но Евгений Трифонов не был свидетелем трагедии. И неизвестно, из каких источников почерпнул он свои сведения.
Последним, кто видел Дубровинского, был Филипп Захаров, его друг и сожитель по избе.
Его допросил местный надзиратель. И вот донесение енисейского губернатора Селиванова:
«Туруханский Отдельный пристав рапортом от 4-го сего июня за № 256 донес мне, что административно-ссыльный станка Баишенского Иосиф Федоров Дубровинский, за последнее время страдавший меланхолией, вечером 19 мая отправился гулять с товарищем своим Филиппом Захаровым, жившим с ним на одной квартире. Отойдя версты 1 1/2 от станка вниз по р. Енисею, Дубровинский сел на обрыв берега и попросил Захарова оставить его одного, что последний и исполнил; но, возвратясь приблизительно через час, не нашел уже Дубровинского ни на берегу, где он остался сидеть, ни в окрестностях этой местности, о чем Захаров и заявил местному надзирателю.
Осмотром местности обнаружен отпечаток следов Дубровинского на камне, выдававшемся над водой, вследствие чего является предположение, что названный поднадзорный или нечаянно упал с камня в воду и утонул, или же покончил с собою умышленно. Предполагать побег нет оснований, так как Дубровинскому до окончания срока ссылки оставалось всего 4 1/2 месяца, пароходы прошли до исчезновения Дубровинского, и не обнаружено исчезновения ни одной лодки, на которой, за неимением иных путей, он мог бы скрыться.
Принятыми мерами трупа Дубровинского пока не обнаружено, но возможно, что таковой будет найден на спаде воды.
Произведенное по сему делу дознание Отдельным приставом, на основании 253 ст. Уст. Угол. Судопроиз., направлено товарищу прокурора по Енисейск, уезду на прекращение».
Два диаметрально противоположных документа. Евгений Трифонов утверждает, что произошел несчастный случай. Пристав говорит о самоубийстве и даже выдвигает причину – «страдал меланхолией».
И в том и в другом документе есть места неясные. Евгений Трифонов говорит о лодке, в которой якобы плыл Дубровинский, пристав же утверждает, что «не обнаружено исчезновения ни одной лодки».
Трифонов утверждает, что с берега заметили, как тонул Дубровинский, между тем Захаров говорит, что Дубровинский исчез и, видимо, он, Захаров, был последним, кто его видел, но не в лодке, а на берегу.
Трифонов писал Анне Адольфовне уже после того, как был найден труп Дубровинского. Пристав подал рапорт через две недели после гибели Иосифа Федоровича.
В Туруханском крае, видимо, стараниями надзирателей и стражников утвердилось убеждение, что Дубровинский покончил с собой.
На этом можно было бы и закончить. Но нам хочется процитировать несколько страниц из воспоминаний недавно умершего старого большевика – Бориса Ивановича Иванова. Это воспоминания о туруханской ссылке. Иванов их озаглавил: «Страна черных дней и белых ночей».
В воспоминаниях имеется глава: «Загадочная смерть Иннокентия Дубровинского». То, что Борис Иванович называет Иосифа Федоровича Иннокентием, вполне объяснимо. Он знал его под этой кличкой. Борис Иванович попал в ссылку в 1915 году, через два года после смерти Дубровинского.
И вот что он пишет:
«Я и стражник вновь плывем по Енисею. Конца пути пока не видно.
Осенний день короток. Енисей все чаще становится неспокойным, дуют северные ветры. После Верхнеимбатского проехали малонаселенные станки… В своем большинстве то были деревеньки в четыре- пять домов, в них проживали по нескольку рыбаков и охотников.
И лишь в Баишенском оказался один ссыльнопоселенец, социал-демократ большевик Илья Шер.
Но мы, не останавливаясь, проехали мимо этого станка в деревню Забобурино.
Мой конвоир неприязненно отнесся к этому населенному пункту с десятком его домов, стоявших на возвышенном берегу Енисея. Он мне рассказывал дорогой, что за последние два года здесь покончил самоубийством ссыльный Иннокентий Дубровинский, он утопился в Енисее, после него застрелился ссыльный Вольфсон на станке Черноостровском. Смерть Якова Вольфсона не причинила особого беспокойства местной полиции, по отзыву моего конвоира – „это был не очень важный политик“.
В понятии стражников, как я понял, „важными“ политиками были те, к которым были прикреплены персонально постоянные стражники, которые ежедневно являлись к своим подопечным и заставляли их расписываться в книге в знак тою, что они на месте и никуда не убежали.
Такой „политик“ для стражника был постоянным объектом беспокойства и заботы, так как в случае его побега стражника могли выгнать со службы, а то и отдать под суд. Но вместе с тем такие люди пользовались у полиции большим уважением, чем ссыльные уголовники, а покончившего самоубийством Дубровинского стражник Степаныч из Забобурина называл птицей не простой, а вроде „министра из политиков“…
Самоубийство двух ссыльных принесло много хлопот и стражнику, которому пришлось выезжать на следствие не только сюда, но и на другие станки края.
Забобурино было безлюдным. Небольшая, почерневшая от времени часовня с покосившимся, таким же ветхим от времени крестом была видна на фоне окруженного лесом селения. Осенний ветер гнал по улице мимо маленьких избушек клочки сена и всякий мусор.
По рассказам ссыльных, проезжавших Забобурино в 1913–1914 годах, здесь жили политические ссыльные – Трошин, Ной Гендлин, Коган, Дубровинский и Филипп Захаров. Но когда наша лодка пристала к берегу, в деревне не оказалось политических ссыльных. Возможно, что они уехали на рыбную ловлю или были переведены в другую деревню.
Нашу лодку на берегу встретил стражник, которого мой конвоир называл Степанычем. Поздоровавшись с ним, Степаныч спросил конвоира, указывая на меня, кто я такой, откуда еду и куда меня везут. Не дожидаясь ответа, он, усмехнувшись, сказал: „Наверное, политик, а значит, принадлежит к компании Свердлова и Спандаряна…“ Сказав это, он с конвоиром стал подниматься на берег, за ними шел я, за мной – два гребца с собаками.
Через минуту, обращаясь к моему конвоиру, Степаныч проговорил: „В Монастырское направляют
