не менее, Алексин Храм был пока что единственной функционирующей церковью на весь Киев.
— Красиво, — сказала Ширин, снова радуясь снегу и пейзажу. — А… служба… молитва… мне очень понравилась.
Гостемил подмигнул ей, и ей тоже захотелось подмигнуть в ответ, но она сдержалась. Они вернулись внутрь. Вскоре Илларион вышел к ним, ведя за собой среднего возраста благообразную пару.
— Познакомьтесь, — сказал он. — Это болярин Сметка и жена его, Гудрун. А это — болярин Гостемил с дочерью, привел ее крестить.
Очевидно, Илларион их подготовил — сказал, что крестить будут взрослую девушку, поскольку ни Сметка, ни Гудрун удивления не выказали.
— Очень рада, — с достоинством сказала Гудрун, улыбаясь.
— Я тоже очень рад, — добавил Сметка. — Ладная у тебя дочка, болярин. Ты из какого рода?
— Из Моровичей.
— О! — уважительно сказал Сметка. — Честь великая, болярин! А мы из Голубкиных.
— Суздальский род, — вспомнил Гостемил, чуть подумав.
— Основная ветвь в Суздали, а наша, побочная — из старых киевлян. Болярышня, — обратился он к Ширин, и ей стало невыносимо приятно, приятнее, чем когда он отметил ее ладность, — мы оба к твоим и твоего отца услугам. Гудрун, скажи хоть слово.
Гудрун улыбнулась и не обиделась, из чего Ширин заключила, что она не только достойно держаться умеет, но и ум у нее есть, и сказала:
— Да, мы будем твоими крестными.
Ширин не знала, что это такое, но не подала виду.
— Это хорошо, — сказала она.
— Какое же имя ты себе выбрала для крещения? — спросила Гудрун.
— Еще не выбрала, — пришел дочери на помощь Гостемил. — Вот мы спросим Иллариона, может подскажет.
— Подскажет, подскажет, — заверил Сметка. — Священник у нас, хоть и молод и горяч, но дело свое знает. А к вечеру добро пожаловать к нам, на Ряженку. Третий дом от угла, с белым порталом.
— Да, напомни мне, — сказала Гудрун, обращаясь к Ширин, — нам недавно привезли целый сундук из Веденца, там такие броши — загляденье! Возьмешь, сколько захочешь. Есть несколько фигурных, золотистого оттенка, они хорошо будут сочетаться с цветом твоих волос.
— Супруге моей лишь бы броши перебирать, — заметил Сметка. — Дело женское, а я в толк не возьму никак — что такого хорошего во всех этих побрякушках? Часами могут любоваться.
— Сметка, мы в церкви.
— Ну так что же? Я и в Судный День скажу тоже самое — половину времени, кое могла жена моя посвятить духовному совершенствованию, истратила она на любование драгоценностями.
Ширин подумала, что теперь-то уж Гудрун точно обидится, но вместо этого Гудрун засмеялась.
— Мужчины не понимают, — объяснила она Ширин. — Или делают вид, что не понимают. А для нас драгоценности — как для них оружие. Видела, как стоят мужчины возле оружейной лавки? А уж зайдут, так каждый ножик со всех сторон обсмотрят, каждый щиток на прочность проверят, себя им по лбу ударяя.
Теперь засмеялся Сметка, а Гостемил улыбнулся широко, приветливо. Ему нравилась эта пара.
— Ну вот скажи, — попросил Сметка, — ну вот, когда мы в гости собираемся… четверть века мы женаты… ты ведь перед зеркалом своим венецианским вертишься час, а то и два, то тут поправляя, то там приглаживая. А потом вдруг, после всего этого, — ах, нет, это неправильная запона, тут другой совсем цвет нужен, и материал, и орнамент, а то размер моих глаз никак не сочетаются с этим узором под левой грудью.
Гудрун снова рассмеялась.
— И ведь что глупо-то, — продолжал Сметка (Ширин поняла, что говорит-то он правду, но говорит ее шутливым тоном, то есть, любит жену и ее причуды, и расстроился бы, если бы на приготовления у Гудрун уходило меньше времени), — хочешь ты выглядеть привлекательно, а цель-то какая? Поддерживать интерес мужа нужно дома, а не на людях. А так — что хорошего, когда в гостях на тебя мужчины пялятся?
— Во-первых, — ответила Гудрун, — это тоже поддерживает интерес мужа. Во-вторых, у женщины в гостях самое главное, чтобы все остальные женщины лопнули от зависти, а мужчины изныли бы от неудовлетворенной страсти. Если не лопнули и не изныли, значит поход не удался. И в третьих, когда в гостях к женщине такое внимание, это позволяет ей впоследствии снисходительно, а не с ненавистью, смотреть на мужа.
Сметка и Гостемил засмеялись.
— Вот такая она у меня, — сказал Сметка. — Норвежки все такие.
— Не все, — возразила Гудрун. — Только которых на свалке нашли. Он меня на свалке нашел, — объяснила она Ширин и Гостемилу. — Идет мимо свалки, смотрит — я лежу. А ведь в детстве его родители учили — не подбирай, что другие выбросили, раз выбросили, значит была тому причина.
— Гудрун, не позорь меня перед честным народом, — строго сказал Сметка, но строгость у него получалась плохо. — После вечеринки в Житомире это было, — объяснил он. — Морозище стоял, аж белки с деревьев падали кольями. А она с кем-то подралась, так ее свои ж норвежцы выкинули на свалку, и она там лежала, лыка не вязала.
— Неправда, — возразила Гудрун. — Я лежала там с кружкой вина и пела венецианский напев.
— Петь надо, когда слух и голос есть, — возразил на это Сметка. — А ты, когда поешь, соседи в погреба запираются, кошки в лес бегут.
— Клевета. Я сейчас спою.
— Ай! Только не это.
— А ведь спою!
— Мы в церкви, Гудрун.
— Ну так веди себя прилично. А то спою.
— Я стараюсь.
— А у вас там, на Ряженке, спокойно? — спросил Гостемил.
— Знаешь, болярин, — Сметка покачал головой, удивляясь. — Невероятно! Холопья все перепуганы, охраны у нас — только повар с вертелом, но лихие люди к богатым, надо понимать, идут в последнюю очередь. Богатых начинают грабить только когда видят, что грабеж бедных сходит с рук. Даже несправедливо как-то. Уж я даже сверд свой дедовский выволок из кладовой, и повар мне его наточил, как смог.
— Не накличь беду, — сказала Гудрун.
— Мы в церкви, не богохульствуй.
Вышел к ним Илларион и сказал, что все готово. Повел всю компанию в подсобное помещение — малую молельню. Почему он не захотел ее крестить в главном зале, Ширин не поняла. Стояла, смотрела на крест, исполняла все, о чем Илларион ее просил. Илларион буднично смазывал маслом какие-то приспособления, тем же маслом мазал ей лоб, показывал, как нужно креститься двумя пальцами. Временами она поглядывала на Гостемила, и он улыбался.
В какой-то момент ей стало не по себе. Она стала выполнять все механически, отзываясь на просьбы, делая нужные жесты и поклоны, но глаза ее остановились на распятии, в груди стало тесно, мысли разбежались.
Я знаю, Ты есть, сказала Создателю Ширин. Я верю в Тебя. Мне так нравятся эти люди, что я счастлива. Помилуй их и помилуй меня. Даю Тебе слово, что к вечеру всё расскажу отцу. Не сейчас, а к вечеру. Дай мне еще несколько часов счастья.
Где-то ближе к концу ритуала она услышала имя, которым ее нарекли — Елена.
А снег продолжал валить, и все густел, и скрипел под ногами. Гостемил поймал снежинку, показал Ширин, и слизнул ее с руки. Она поступила так же. Пресная вода, без особого вкуса.
— Ты видела раньше снег? — спросил он вдруг.
— Нет.
— Давай поиграем в снежки.
