— Зачем?
— Ну, как…
— Ты надеешься, что он тебе что-то оставил в завещании?
Нет, Маринка на это не надеялась — она просто об этом не подумала. Что, мол, муж может оставить что-то в завещании. И что это такое — завещание — представляла себе смутно.
— Ты теперь свободная женщина, Маринка.
— Да?
— Да.
— Ага.
А раньше она не была свободная? Взрослые люди (а Маринка по-прежнему относила себя к молодежи, по привычке) вообще говорят много странных грунок. Ну, свободная и свободная. Муж погиб на охоте. Он очень любил охоту. И не очень любил Маринку.
— Все отдал племянникам, — уточнила Эржбета.
— Ну и хорошо. Пусть хоть племянники его поживут в свое хвоеволие. А он не умел жить в хвоеволие. Я пыталась его научить, но ничего не вышло.
— Не болтай. Я тебе сейчас скажу кое-что, и прошу тебя… прошу тебя, Маринка… дура рыжая… воспринять это серьезно.
Маринка насупилась, вытянула ноги, скрестила их, затем разделила, и снова скрестила. И залюбовалась позой ног. Потом украдкой посмотрела на мать, поджала губы, ноги подтянула к себе и спрятала под скаммель.
— Ты спишь с Нестором?
— Мутер, это какой-то глупый вопрос. А ты с ним спишь?
— Мне нужно знать.
— Совершенно необязательно.
— Хорошо. Мое дело тебя предупредить. Ты можешь забеременеть.
Маринка захлопала зелеными глазами.
— А?
— Раньше не могла, а теперь сможешь. Так и знай.
— Ты что, к ворожихе ходила?
— Нет, не в этом дело…
— Если опять к ворожихе, то я, мутер, не знаю, что я сейчас сделаю! Что-нибудь некрасивое и страшное. Я тебя просила…
— Не ходила я к ворожихе!
— Ты, мутер, все время вмешиваешься в мои дела, и это просто неприлично.
— Маринка!
— Ну, что? Ну, Маринка…
Эржбета схватила ее за волосы. Маринка принялась было отбиваться, но мать притянула ее к себе, обняла крепко, и поцеловала в щеку. А потом еще раз. И еще раз, в другую щеку.
— Ну, вот еще…
По лицу Эржбеты текли слезы.
— И прости меня, за всё, — сказала мать.
Маринка не поняла, за что Эржбету следует простить, но на всякий случай кивнула — а то вдруг рассердится Эржбета, ежели ее не простить, а кивнуть — с Маринки не убудет.
А было так:
Сетка каналов Венеции в ту пору не достигла еще сегодняшней степени густоты, и сад за церковью Святого Августина у западного берега Кастелло действительно был — сад, а не тесный дворик. Согбенная старушенция, опираясь на кривоватую сучковатую клюку, прошествовала мимо сада, не удостоив взглядом людей, сидящих на садовых панчинах в тени платана. Повернув за угол, старая карга распрямилась и снова стала Эржбетой — на полголовы выше ожидавшего ее Бенедикта.
— Восемь человек, — сообщила она. — У двух в сапогах ножи. Лучник сидит на крыше флигеля, скрывшись за трубой. Есть удобная ниша рядом с садом, где мне можно встать. Будет лучше, если ты сядешь на скаммель боком к флигелю.
— Прекрасно, — сказал Бенедикт. — Вот бы мне теперь с духом собраться, а то что-то руки дрожат. Похмельный я.
— Вижу.
— Окунул голову в бочонок с холодной водой — не помогло. Иду по страде — заносит влево. Все-таки беспробудное пьянство не проходит даром. Нужно бы воздержаться на несколько недель, но это трудно очень.
— Уж это твое дело, — сказала Эржбета, но не строгим, а вполне дружелюбным, тоном.
— Что ж… Начнем?
— Сколько ты там просидишь?
— Не знаю. Зависит от того, что они задумали. Скорее всего после короткого вступления меня заставят подписать какую-нибудь бумагу.
— Отречение?
— Если бы была такая возможность, я привел бы не тебя, а полсотни пехотинцев. Нет, скорее всего меня попросят восстановить в правах кого-то из отлученных от Церкви. Какого-нибудь замшелого еретика. Аббат Доменико — не из тех, кто устраивает заговоры, он такой… хмм… непримиримый такой, борец за справедливость, как и все его друзья. Он знает, что я коварен и жесток, и это оскорбляет его эстетические чувства. А лучник для чего?
— Для твоей свиты, наверное.
— А, да… Если придется тебе его…
— …обезвредить…
— …да, правильно… Ты его не убивай только. Если получиться — в руку или в плечо ему… а то опять мне припишут убийство.
— За тобою числятся несколько.
— Несерьезно это! Не обращай внимания. Ладно… Пойдем, послушаю я, так и быть, претензии прелатов. Вызвали тайной запиской… конспираторы…
Аббат Доменико тем временем наставлял сообщников.
— Говорить с этим дьявольским отродьем нужно только вежливо. Будем терпеливы и смиренны, братья мои. Мы не требуем невозможного, или даже незаконного. Помните об этом. Мы всего лишь настаиваем, чтобы он исправил свою же ошибку. Не так ли, брат Лоренцо?
Лоренцо, в монашеской робе, с неопрятной бородой и нечесаными волосами, кивнул.
— С душителями вежливо говорить нельзя, — возразил отец Альфредо. — Бесполезно. Им можно только угрожать, или применять к ним силу. Кроме того, Бенедикт слишком невежествен, чтобы понять аргументы, которые мы собираемся ему предъявить. Люди, посвятившие себя теологии и естествознанию, держат ответ перед человеком, которому тиару подарили на день рождения, когда ему было двенадцать лет! Это позор! Скажи им, брат Лоренцо!
— Что говорить, — тихо сказал Лоренцо. — Я предоставлял свой трактат на суд коллегии. Три раза отклонили. Я пытался увещевать, ходил к влиятельным людям, меня выслушивали и соглашались, но добавляли при этом — без одобрения Папы Римского сделать мы ничего не можем. И вдруг это отлучение — как гром с неба.
— Это правда! — горячо поддержал его отец Альфредо. — Что ж прикажете делать изыскателю, когда его отлучили — подмастерьем наниматься к плотнику? Или к мореходам на корабль проситься? Все двери ему теперь закрыты. Позор! Церковь отказывается оказать поддержку одному из лучших ее умов! Он вынужден занимать деньги на еду — у своей семьи! Ибо любой из нас, ссудивший ему даже ничтожную сумму, рискует быть преданным анафеме.
— Да, это позор, — согласился Доменико. — Но прошу тебя, Альфредо, умерь немного свой пыл. Ты эмоциональный человек, ты хорошо читаешь проповеди, но дипломат из тебя никудышный.
