я наказывать не собираюсь. Многие из них даже не знают о своем кандидатстве. Список мне нужен просто так. Из поощряемого Платоном и порицаемого Августином любопытства.
— Он не отдаст мне список.
— По доброй воле — не отдаст. Тебе придется прибегнуть к вероломству, бедный друг мой, и, возможно, нанять каких-нибудь татей. Но это уж твоя забота. Всего хорошего, друзья мои. Не двигайтесь с места, пока я не выйду из сада.
Повернувшись к ним спиной, Бенедикт степенным шагом направился к калитке.
Через квартал Эржбета к нему присоединилась, на ходу зачехляя лук в кожаный мешок с пятнами и буграми, придававший луку сходство с клюкой.
— Благодарю тебя, — сказал ей Бенедикт.
— Не за что, — ответила она. — Если то, что ты мне сказал, правда, то совершенно не за что. Я перед тобой в долгу.
— Как все любят правду, однако, — посетовал Бенедикт. — Вынь да положь им правду. Лучше б людей любили. Ты спешишь на Пьяццо Романо, не так ли? Давать наставления дочери?
— Да.
— Дочь у тебя хорошая. Послушай, не хочешь ли ты переехать в Рим? Я бы назначил тебе хорошее содержание.
Эржбета не ответила.
Выслушав наставления матери, Маринка осмотрелась, потянулась, встала из-за столика и по обыкновению повлеклась куда-то, вызывая восхищенные взгляды мужчин мягкой своей походкой. И как-то незаметно пришла в порт.
Вообще-то вся Венеция была — порт, но именно в этом месте, на северной стороне, барки, ладьи и кнеррир толпились гуще. Маринку заинтересовала изящная барка с высокой мачтой и пестрым парусом константинопольской выделки. Присев на корточки возле холщового мешка, какой-то эффектной внешности брюнет в одежде ремесленника — в куртке с протертыми рукавами и в стиранных много раз портах, босой, перебирал странного вида приспособления из стали, дерева, и, похоже, слоновой кости. Нечаянно оглянувшись на Маринку, брюнет застыл в неловкой позе, а затем попытался распрямиться, потерял равновесие, и оперся на правую руку. И тут же вскочил на ноги, стесняясь своей неловкости.
— Прекрасная незнакомка, — сказал он по-италийски, — ты одна здесь?
Она не поняла вопроса.
— Что ты говоришь? — спросила она, умилительно коверкая слова. И повторила вопрос по- гречески.
— Здравствуй, прекрасная женщина, — тоже по-гречески, и совершенно искренним тоном, сказал он. — Меня зовут Марко. Я стеклодув, живу вон на том острове, он называется Мурано. Не будет ли наглостью с моей стороны пригласить тебя посетить дом мой и мастерскую? Барка готова к отплытию.
— Не будет, — ответила Маринка, улыбаясь. И легко ступила в барку, приятно ощущая босыми ногами гладкие доски палубы. Не завязывая тесемки, Марко бросил мешок на палубу, отвязал канат от крепительной утки, запрыгнул в барку сам, и засновал по палубе, осторожно, чтобы не задеть, обходя Маринку. Расправил парус, взялся за руль.
— Как тебя зовут, прекрасная женщина?
— Маринка.
— Красивое имя. В тебе все красиво.
Маринке обращение Марко понравилось. И еще ей понравились руки Марко, с закатанными рваными рукавами, загорелые, правильного мужского рисунка, с длинными пальцами и обезображенными трудом ногтями. На вид ему было лет тридцать. Опрятная, щегольская борода, волосы длинные с ранней проседью, глаза карие, римский нос. Понравились и движения — плавные, точные. И голос — высокий, но очень мужской.
— В Мурано живет много стеклодувов, — объяснил ей Марко, укрепив парус и взявшись за руль. — Додж нынешний свирепствует в Венеции, так чтобы стеклодуву купить землю под мастерскую, нужно заплатить огромный налог. Ты хорошо говоришь по-гречески. Ты — гречанка? В смысле — из Византии?
— Нет, я славянка, из Киева.
— О! — восхитился Марко. — Это просто чудо! Киев, наверное, несказанно красивый город. Но стал менее красивым с тех пор, как ты его покинула. Ты одна способна любой город сделать прекрасным. Посмотри, как похорошела лагуна — от твоего присутствия! Как ласкает волна борт моей барки, как любуется тобою небосвод, как трепетно освещает тебя солнце!
Это тоже понравилось Маринке, поскольку за всю жизнь ей до сих пор не попадались мужчины, так говорящие. Илларион, с которым она вместе выросла, говорил, «Иди сюда, ты, дура». Муж вообще никак ее не называл. Любовники говорили с нею шутливо или уклончиво. Нестор произносил «Маринка» поджав губы — насмешливо. А тут вдруг такое.
— А ты покажешь мне свою мастерскую? — спросила она.
— Да, конечно. Я надеюсь, тебе понравится. А недавно неподалеку от моей мастерской открыли новую таверну, и я тебя туда свожу, если не возражаешь. Тебе обязательно нужно посмотреть на хозяйскую кошку.
— На кошку?
— Да! Это особенная кошка. Она никого не боится, ходит между посетителями с важным видом, вот так… — Он показал, как ходит кошка. Маринка засмеялась. — … но никому не дает себя гладить. Мой отец, тоже стеклодув, как я, недавно вернулся из Флоренции и привез красивые рисунки тамошних художников, по которым можно много разного надуть, было бы желание. Он живет неподалеку от меня. Я у него старший, а моей сестре недавно десять лет исполнилось. Мать наша умерла сразу после ее рождения.
— А тебе сколько лет, Марко?
— Двадцать восемь. Еще не стар. А в таверне нашей скоро будет петь трубадур. Он ездит по разным городам. Недавно пел на Пьяццо Романо, но реакция публики ему не понравилась. Какие-то странные люди — так и сказал. Ну, это понятно, мы ведь, хоть Рим и ближе, а все равно константинопольские здесь все, как не крути. Многие только по-гречески и знают.
Вскоре Марко убрал парус и, работая одним веслом, подогнал барку к муранскому причалу. Строения на Мурано стояли реже, чем в Венеции, и казались больше и просторнее. Дом Марко, деревянный с черепичной крышей, понравился Маринке своей гармоничной функциональностью. Понятно было, например, что три скаммеля и стол в гриднице — для гостей, а сундуков нет, поскольку гостям сундуки не надобны. Много простора, ничем не занято — чтобы легче дышалось, и чтобы радовало глаз. Узкая дверь в мастерскую — потому, что толпой в мастерские не ходят. И мальчик подмастерье, хлопочущий возле печей — не сын и не племянник Марко, поскольку Марко нужен хороший, а не родственно-обязывающий, подмастерье.
— Его зовут Винченцо, и он очень, очень вежливый с гостями, — грозно сказал Марко, и Винченцо, глядя на босую улыбающуюся Маринку, запунцовел до зрачков, поклонился, и вышел куда-то.
На полках и столах мастерской помещались разных видов стеклянные изделия — изящные, а может Маринке просто хотелось, чтобы они выглядели изящно.
— Сейчас, сейчас, — сказал Марко, надевая холщовые рукавицы и беря в руки приспособления — трубку, щипцы. Трубку он сунул в одну из печей.
— Не стой слишком близко, а то обожжет, — попросил он.
И стал что-то там такое выдувать. Маринка с интересом смотрела, как растет пузырь на конце трубки. Марко хлопотал, передвигал, переносил, поднимал и закрывал заслонки, и вскоре на мраморном прямоугольнике появилось нечто — роза на подставке, с лепестками, отливающими темным золотом. Возможно, Марко добавил в лепестки медь.
— Нужно, чтобы остыло, — сказал он. — Хочешь вина, Маринка? У меня есть хорошее вино.
— Хочу, — сказала Маринка.
Сидя на длинном узком ховлебенке, вытянув красиво веснушчатые босые ноги, Маринка пила вино и хохотала заливисто, а Марко изображал ей — то торговцев на рынке, то церковников в Венеции, потешных,
