идущих вперевалочку, то стремительных женщин на Пьяццо Романо. Раньше, когда Маринку пытались смешить мужчины, предметом шуток была она сама. Самоирония была ей свойственна, но самоиронии есть ведь, в конце концов, предел. А Марко, чтобы ее позабавить, подшучивал над другими, приглашая и ее, Маринку, поучаствовать — и она поддакивала, и тоже пыталась изображать, и вообще ей сделалось невероятно хорошо.
А потом остыла роза, и Марко торжественно, встав на одно колено, преподнес ее Маринке, сидящей со стаканом вина, в непринужденной позе. Рыжие брови поехали вверх, зеленые глаза мигнули несколько раз, нижняя губа выпятилась растерянно и восхищенно.
Ей и раньше, конечно же, делали подарки. Илларион, к примеру, подарил ей на день рождения — один раз фолиант какого-то греческого философа, и один раз какую-то раковину, найденную им у берегов какого-то моря. К чтению у Маринки не было страсти и даже просто склонности, а расположение морей в мире ее не интересовало, она их путала, и раковиной не впечатлилась. Муж дарил драгоценности — кольца, броши, ожерелья — и следил, чтобы она прятала их в специальный ларец, и время от времени открывал этот ларец, проверяя — все ли на месте. Нестор подарил ей один раз, в самом начале любовной связи, пестрый наряд, и настоял, чтобы она его надела, потому что в этом наряде она выглядит «как восточная женщина» — любопытствовал посмотреть. Маринке совершенно не хотелось быть восточной женщиной. Ей хотелось быть счастливой женщиной, и чтобы ее смешили.
Стеклянных роз, сделанных при ней и специально для нее, ей никто раньше не дарил.
— А скажи, Маринка, — попросил Марко, — ты ведь не простая девушка, есть в тебе какая-то тайна?
— Нет никаких тайн, — беззаботно ответила Маринка, любуясь розой. — Ничего примечательного, никаких особых поступков или занятий, но люблю радоваться. В этом я, наверное, тоже не оригинальна.
Она действительно так думала, Маринка. Если бы несколько лет спустя кто-то сказал бы в ее присутствии, что благодаря ей, Маринке, восстановлена польская династия, Полония возвращена в лоно Церкви, приостановлена в Полонии и ее окрестностях языческая резня, а Неустрашимые, завязнув в тыловых делах, не захватили Русь, она бы даже не засмеялась, а просто пожала бы плечами в ответ на глупую, неуклюжую шутку.
Они сходили в таверну, и надменная кошка, походив около, прыгнула Маринке на колени, и Маринка долго ее гладила, а вокруг восхищались. Трубадур прервал гастроли и отбыл в Неаполь, не заезжая на Мурано.
Вечером в гости к Марко пришел его отец — такой же стройный, гибкий, но менее подвижный, чем сын, степенный, с эффектной проседью в таких же длинных, как у Марко, волосах. За ужином он долго приглядывался к Маринке, и в конце концов потеплел и тоже стал ее смешить, изображая соседей, знакомых, и самого Марко.
Поздно вечером Маринка настояла, чтобы Марко отвез ее назад в Венецию. А на следующий день вернулась на Мурано сама и весь день мешала ему работать.
Забегая вперед, скажем, что замуж она вышла все-таки не за Марко, а за его отца — он понравился ей больше, и родила ему четверых детей. Впрочем, это несущественные детали, наверное. Как большинство шлюх, бросивших шляться и вышедших замуж, стала она верной и невыносимо ревнивой женой.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ПСКОВ
Чем стремительнее возвышался Киев, тем больше тускнел Новгород, посещаемый раз в два года, по старой памяти, киевским князем. Блеск этих посещений освещал город и окрестности, пышный киевский двор и столичная дружина привлекали в детинец весь болярский цвет севера. Чем безнадежнее зависел Новгород от этих посещений, тем незаметнее, серее, скучнее становился его сателлит, некогда династический Псков. Самые ретивые из молодых перебирались — кто в Новгород, а кто и в Киев, а оставшиеся, инертные, жили себе размеренной жизнью, которая становилась с каждым годом все размереннее. Все больше удлинялись паузы между словами, все преснее становилась еда, все тупее и похабнее веселье. Новгородские, киевские и польские скоморохи и гусляры и вовсе не ездили теперь во Псков — местная публика перестала понимать даже очень простые шутки, даже самые примитивные сравнения. Бодрящий свир смешивали с пивом, и он перестал бодрить, а только отуплял. Улицы и дома перестали чистить. В городе, двадцать лет назад известном поголовной грамотностью, даже доносы делались теперь устно.
Из множества псковских церквей функционировали только три, и их священники и дьяконы стремительно спивались. И управлял всем этим — или, скорее, просто присматривал за хозяйством, поскольку управлять апатией невозможно — единственный оставшийся в живых брат Ярослава, сын Владимира и Рагнхильд, именем Судислав.
Фортуна упорно не желала знать Судислава. Он не любил Псков, не любил жителей и улицы, ненавидел унылый пейзаж за окном унылого прогнившего терема, и клял себя за то, что из всех сыновей Владимира оказался самым нерешительным. Скандальный Святополк, Глеб с ореолом мученика, дебошир Борис, хитрый Ярослав, прозорливый Мстислав, умело рекламировавший свою якобы прямолинейность — братья были известны всему миру. Весь мир следил, что еще они учудят, чтобы потом годами обсуждать. И даже сестренка прославилась, именем ее пугали не только детей. И жили братья — и сестренка — в интересных, полных кипения жизни, городах. И давали хвесты. И принимали интересных людей. А Судислав скучал в своем Пскове все это время, предполагая, что подходящий момент для вступления в большую политику вот-вот настанет. А момент все не наставал.
Неожиданно, на сорок пятом году жизни, Судислав влюбился в девушку, дочь одного из унылых местных боляр. Ей было двадцать лет. Он тайно (хоть и с ведома отца) на ней женился. Ее следовало развлекать — и ведь были же у псковского князя на это средства! Что стоило Судиславу оставить в городе посадника и съездить с молодой женой — ну хотя бы в Геную! Или на юг Франции, на взморье — девушка никогда в жизни не видела теплого моря! А он все не решался, долго мучился с выбором посадника, спрашивал иногда — «А может, не поедем?» и довел жену до совершенной растерянности. Через год после свадьбы ее, с ее же согласия, похитил какой-то италийский проходимец — и увез именно на юг Франции. Тяга к Ривьере уже тогда проявлялась у многих русских девушек.
И Судислав окончательно загрустил.
Случай поучаствовать в большой политике представился ему, когда он перестал его ждать.
А было так.
Скучая после утренней службы у себя в саду — утро в дождливом Пскове выдалось почему-то солнечное — Судислав обратил внимание на троих мужчин, стоящих за оградой сада. Очевидно, полномочия, предъявленные ими страже, показались этой самой страже достаточно состоятельными, чтобы пропустить гостей в детинец. Судислав кивнул им, и они приблизились — два светловолосых здоровяка и третий, небольшой, худой, с черными как ближневосточная ночь волосами.
— Здравствуйте, добрые люди.
— Здравствуй, князь. Меня зовут Райнульф. Это — мой соратник Бьярке. А это наш хороший знакомый, именем Насиб. Мы пришли к тебе по поручению.
То, что они предложили Судиславу, показалось ему захватывающим, безумным, невероятным — и последним случаем, предлагаемым ему фортуной. Если во всех предыдущих упущенных шансах наличествовал элемент двусмысленности, то в данном случае все было ясно. Фортуна решила высказаться без обиняков.
В то же время предприятие, увы, связано было с огромным риском. Цесарь Ярослав был не из тех правителей, смещение которых напоминает возню грызунов в грязном темном углу — то сместили кого-то, то он вернулся, то опять сместили. Нет. Сместить Ярослава можно было только единым мощным ударом, а удержать после этого страну от дальнейших потрясений — только отдавая один за другим жесткие, безжалостные приказы, каждый из которых мог стоить узурпатору жизни.
И это было еще не всё!
