Но пока бандочки ограничивались десятком «калашниковых», я откупался… Коллапс… Ничего удивительного! Склад был похож на страну, а страна на склад. Начальство мое, полковники Фирсов и Федоров, только обещали усилить охрану… Прислать даже пару БТРов… Я кричал, причитал, вопил. Однако в ответ только их легкий полковничий треп. Телефонное фуфло.
Начальству, как известно, виднее. Вывезти оружие в Россию чеченцы не дадут, это ясно. А оставить стволы чеченцам — значит, после за кровь отвечать. Поэтому начальнички попросту убегали, оставляя дело и ответ на нас, кто чином поменьше… Им же виднее!.. Бежали, а я? А как же я?.. А я, разумеется, был оставлен… Приказом… Каждый поздний вечер, вместо сна, я погружался в проклятую писарскую склоку. Писал бумаги-жалобы! Одна глупее другой!.. И звонил, звонил… На что мои начальнички, мои два полковника, Фирсов и Федоров, только сердились:
— А что, собственно, ты хочешь, майор?!. Война!
И собирали чемоданы.
Наши, по сути, уже ушли… Все стройки замерли, а все склады напряглись и дрожали в ожидании грабежей. Мне меж тем было велено оставаться на месте и мужаться. Стоять стеной.
Стоять стеной в одиночку, это как понять?.. А вот как!.. Меня оставили завскладом, чтобы после отдать судить — судить и упечь в тюрягу. Когда склад окончательно разворуют… Они решили мою судьбу легко. Они, эти два полковника — Фирсов и Федоров, мои начальники. Я их случайно подслушал. Они не стеснялись в выражениях. «Если федеральные войска в Грозный вернутся, отдадим его под суд за разворованное». И был альтернативный вариант: «Если федералы не вернутся, оставим его здесь…
Формально они дали мне знать. Уже уезжая, они меня все-таки позвали на ту их пьянку вдвоем. (Вызвали под приказ.) Вроде как по-дружески прикрепить мне звездочку майора — новый чин… Представление на майора было уже много-много раньше, еще Костыев не сбежал. Но теперь вроде бы обмыть. На деле же им, полковникам, был нужен факт — мол, они меня официально оставили… Как бы передача дел… И разумеется, в будущем один полкан будет свидетельствовать против меня, защищая другого, — и наоборот. Если вдруг что. Если спрос.
Простенькая, в сущности, схемка. Втроем, мол, мы все тогда обговорили, решили окончательно. Честь честью. Посидели вместе… Плюс выпивка.
Я, сидя тогда с ними за столом, понимать понимал, но все еще оставался дурак дураком. Так бывает… Они, знай, наливали по полной. А я думал, что, собственно, дальше. Тупо думал… От неожиданности на меня свалившегося. И только много пил с ними. И мало закусывал.
Зато я все услышал.
Они, конечно, предвидели и мою маяту, и какой головной болью я, остающийся здесь, буду болеть. Отдавая чеченцам каплю за каплей бензин… ящик за ящиком патроны. В конце концов я с чичами не полажу и меня убьют… Порвут… Таких капитанишек-майоришек — море… Не жалко… Даже если уцелею, я буду виноват тем, что отдавал оружие чичам все больше. Когда нож был у горла. Когда пистолет был всунут мне в рот…
— Времяша так и оставляем. Одного?
И неважно, кто из полковников так сказал первым, потому что второй ему только поддакивал:
— Времяш хоро-ош!
— Догадается?.. Не-еет!.. Ни в коем случае! В его репке мысль вообще не сосредоточивается. Настоящий майор!.. Но если он чего и надумает, то это уже не для нас информейшн…
— Не успеет надумать. Он ничего не успеет… Им, оставшимся, здесь быстро рвут жопу.
Так они говорили… Два полкана, Фирсов и Федоров, а я, времянка, времяш, которому скоро порвут жопу те или эти, лежал под высоким и красивым крыльцом их чистенького штабного дома… Лежал в собственной неожиданной блевоте и их слушал. Я тогда слишком уважал моих полковников.
Я уважал… И было стыдно, что я так торопливо напился. Напился плохо, мутно. Хотелось, чтобы какое-то время, минут пять-десять меня не видели, пока проблююсь. Хотелось в пять-десять минут выправить и выровнять вдруг покосившуюся майорскую удаль.
Они, полковники, сами поторопили меня. Они дружелюбно погнали меня в кусты: «Поди, капитан, проблюйся. Но не сворачивай на плац!» — «Он уже майор, ты забыл?!. Поди. Поди, майор». — «Не сворачивай на плац, майор. А сразу в кусты. Сирень от шиповника еще отличаешь?.. В сирень нельзя — в шиповник валяй!»
Тяжелый, я вышел. Асфальтовый плац показался мне бесконечным, не дойду. Но и кусты шиповника росли почти на горизонте. Так казалось. Так меня подпирало… Не дойду… И я не пошел в кусты шиповника. Не полез… Я попросту сунулся под крыльцо (как когда-то в моем детстве мой отец), — под высокое крыльцо их дома, где меня выворачивало, крутило, подбрасывало, исторгало из меня непонятно что… и не ел я этого… не пил!.. А оно из меня летело и фонтанировало.
Зато услышал… Они меня заложили, батя, меж двумя стопками водки. Местная поганейшая водка, под колбасу и сырок, еще рыбка была копченая… а-а, вот чем рвало… Рыбкой привозной. Копчушкой… Они меня, батя, сдали. Списали, как на складе… Заложили, закусывая… И запивая… Им было все равно, что у меня остается жена и малая тогда дочка. Им было без разницы, что я живу некую свою жизнь, что и сам я был (как и они) когда-то пацаненок… что у меня была мать, и что ты учил меня удить, вырезать удилище… мягко, но быстро выбирать лесу, когда она, скользя в воде, обжигает пальцы… Им было начхать, батя… А я был под их крыльцом. Твой опыт.
Ты не помнишь, батя. Зато я помню. Ты принагнулся и вдруг быстро-быстро полез под крыльцо. Вроде по делу… Давно это было… Шмыгнув туда, ты там спокойно и честно блевал, чтобы мальчишки, пацанва, выбежавшие следом, не видели тебя. Чтоб не заулюлюкали… Я видел тебя там. Глазастый мальчишка видел тебя, а они нет. Ты очень хорошо притих под крыльцом, батя. Хорошо спрятался. Настоящий честный совок. Стыдливый.
Много позже Фирсова и Федорова отдали под суд, за то, что они оставили склады. Нет, нет. Не за меня, разумеется… А
Может быть, когда их судили… Жалким и похудевшим, с оборванными погонами, может быть, им припомнилось, как они сладко ели и пили, удирая из Чечни… как жировали… бросив одного… приказом!.. оставив человека, с которого обязательно спросят… сейчас спросят те, а после эти… Щелк! Щелк!
И не будь тогда свыше этих звонких щелк-щелк пальцами, как бы уцелел майоришка, обреченный на выбор — либо быть судимым за расхищенные склады, либо за предательство, пособничество сепаратистам… Либо еще проще — быть пристреленным крикливыми чичами еще той, еще самой первой волны. Откуда их тогда набежало?.. С заячьей губой. С одним ухом… Редко-редко кто без нервного тика… Для большинства людей нет разницы, убил тебя красавчик или урод уродом. Но из опыта я-то знаю. Все-таки приятней, когда на тебя наводит дуло человек красивый… Как-то спокойнее.
Наконец ворвались. Они носились по пакгаузам, кружа возле ящиков с «калашниковыми». Третья волна… Это был бы полный финиш, конец. И для меня. И для складов. И то, что этот человек с усиками сумел хотя бы временно их построить и ими покомандовать, говорит в его пользу. Генерал, он делал дело с умом.
Я тогда и к нему обращался. По старой памяти… Я же складской, я… на ничьей земле. Помоги, товарищ генерал, унять своих бесноватых.
Ответ был краток — не могу.
И кратко же Дудаев пояснил:
— Я сам случаен. Я тоже случаен. Поверь, майор… Лидер — это большая случайность!
Он умел скромничать. Как все люди с безграничным тщеславием. Но спустя время мне подумалось — а вдруг человек говорил правду. Правду, которую он знал. Правду, которой он не стеснялся.
Оседлать волну… Только не спешить, не хапать — вот и весь талант лидера. Накопить, насобирать, надергать себе, намолить правдой-неправдой побольше звездочек на погоны, дождаться волны и… и… и не спешить.
Он тонко чувствовал боль своего народа, униженного и оскорбленного (прежде всего высылкой из
