яме сидим!
Алик вопил в сторону двери, словно знал, что я здесь и рядом.
Но я сдержал себя… Возможно, его солнечные зайчики. Не дающие покоя его глазам… Больной пацан.
Олег успокаивал, такой рассудительный:
— Как только Хворостинин поведет колонну, сразу и мы… Майор нас отправит. Майор Жилин правильный мужик.
— Крутит он… Сколько раз он нас надувал. Завтра, завтра! день-два!.. И опять завтра!
Олежка повторил:
— Он правильный мужик. И он твои деньги взял.
— И что?
— У него семья. Значит, деньги для него важно… Деньги не просто так.
Алик фыркнул:
— Деньги?.. Для него сотня долларов не деньги… Они здесь такими тысячами ворочают! Они думают, солдатня ни хера не понимает, кроме как пожрать… А мы понимаем!.. Мы еще как понимаем! Я даже не знаю, зачем он взял мою зеленую бумажку… Подтереться!
Олежка:
— Я щас дам тебе воды…
— Подтереться ему было нечем!.. Вот и взял!
Даже стоя за дверью, я слышал, как его трясло… Топчан дергался по линолеуму… И характерно, что Алик почти не заикался. Лихорадочная тряска тела поглощала тряску речи. Он, видно, повалился на постель… Его било. Как в ознобе.
Олежка дал ему воды. Но тот только колотил зубами о стакан… Разлил, как я понял, воду на постель.
— Не ругай меня за в-воду. Рука дернулась…
— Не ругаю.
— Я, Олежка, д-думаю… Почему во мне такая слабина? Почему я так нелепо болен?.. Какой я солдат!.. Почему я стал никаким пацаном и всякое г-говно надо мной смеется?
Олег, вероятно, вспомнил, как он сам совсем недавно вытягивался и отдавал честь при мысли о приближающемся офицере.
— А я?.. Я такой же.
— Когда просыпаюсь, слышу допрашивающие меня голоса. И еще эта желтая гнусь… осколками лезет… в глаза.
— А я?.. Я, чуть что, орал про долг и всякое такое… Но теперь мы в порядке. Мы получше.
— Ты мне не ответил?
— Что я не ответил?
— Про говно. Почему говно надо мной смеется, если я обычный контуженный?
— Потому что они говно, Алик.
— Да?.. Правда?
Алик засмеялся. Нервный, но слегка успокаивающий себя самого смех… Дрожь, похоже, его уже не била.
Они помолчали.
Олег сказал:
— Давай я чай сварганю.
— Давай… И давай о ребятах. О наших.
Я знал, у них завелась такая игра. Такая развлекуха в конце дня, расслабляюшая нервишки в скуке пакгауза.
— … И как пацаны нас ждут и как нам обрадуются. Они же считают нас погибшими… Олежка! У тебя же такая память… Давай… У тебя память! Начинай.
Олежка, задумавшись, почесал переносицу. (Я так и видел этот узнаваемый солдатский жест.)
— С кого?
— С кого хочешь?.. Наших храпунов кто в казарме лечил?
— Петраков… Подкрадывался к храпящему, но всегда, шутничок, не со своей, а с чьей-то подушкой. Затыкал лицо… и смывался.
— Не. Не… Петраков не прикольный… А вот Генка!.. Он бил в ладоши, как из пушки. А сержант Сучок?.. Его приколы не забыл?.. Засранцы, смир-рна!.. Кто спал плохо ночью?.. Повторяю: КТО… ПЛОХО… СПАЛ НОЧЬЮ?.. Ты и ты?.. Значит, ты и ты маловато вчера работали. Значит, сегодня — вперед!
— А Васек, помнишь?.. четырнадцать чихов!
Они в игру играли…
Как раз Васька€, вернувшись в свою часть, они, быть может, не увидят… Как знать! С жуткой раной валялся их Васек… Когда их колонну громили в ущелье чичи. Но, может, прикольный Васек и уцелел, а значит, это их Петраков там лежал… Лежал среди стихающей стрельбы и рот раскрывал… Как рыба.
Пусть играют, подумал я… Васек, может, и правда, остался жив. Жив и ждет их в родной воинской части. И еще как засмеется Васек, их обоих, вернувшихся, увидев… И вдруг подзывает к себе… Машет рукой: сюда, сюда, пацаны! И, лицом посерьезнев, начинает свои знаменитые чихи… РАЗ…
Чихает Васек, а солдатня вокруг слушает, замерев, как одно общее ухо. И с какого-то чиха все вместе в голос подхватывают счет …ВОСЕМЬ… ДЕВЯТЬ… Давай-давай! Васек в упоении. Васек, кажется, идет на побитие рекорда… ДЕСЯТЬ… все солдаты уже орут… уже хором… ОДИННАДЦАТЬ!.. ДВЕНАДЦАТЬ!
Я и не заметил, как озлился. Не на них озлился — на самого себя.
— Крамаренко!
— Я, т-рищ майор.
— Этих двоих отправляем завтра же. С колонной Зимина.
— Но Зимин идет только чуть дальше Сержень-Юрта. Это полпути, т-рищ майор.
— Это две трети пути. А дальше сами… Ножками. Доберутся!.. Определи их в машину, что с соляркой, которую мы сержень-юртовским задолжали… Пусть оба в кабинку к шоферу.
— Так точно.
— Скажешь им утром… Прямо перед посадкой. Разбуди… И еще это… ну, как же! Не забудь!.. Выдай утром этому Евскому и этому Алабину их сраные автоматы.
Черта ли мне эти два придурка. Что еще за муки души!.. В колонну их. В кабинку к шоферу. И полный вперед, пацаны… Ну, убьют при атаке. Ну, добьют после атаки. Это если им обоим не повезет. Но ведь иногда везет…
Эти пацанчики так спешат определиться. Этот Евский!.. Зато ему ничего, скажем, солнечного в чеченской яме не будет. Темно будет. Никаких желтых осколков, ни оранжевых. Наконец пацан кое-что поймет о майоре Жилине. Но уже на дне ямы… И чтоб глубокая.
Я, видно, рассвирепел. Но мысль не остывала… Отправить завтра же! Они все равно вот-вот оба сбегут… Лучше я их сам отправлю… Так точно! Они мне осточертели. Избавлюсь от них… Глупцы, мать их!
Завтра как раз колонна, поведет Зимин… Отлично… До Сержень-Юрта и дальше… Не Хворь, конечно. Совсем не Хворь… Но мне в ту минуту было и на копейку их не жаль. Стольких уже убили. Двумя будет больше.
Зимин середнячок, но ведь вся война на середнячках! Завтрашняя колонна — это как раз. Маленькая и скромно охраняемая… Конфетка для засады… На броне, впрочем, будут омоновцы. Опытные… Так что и не вовсе беззащитные будут мои пацаны. Да хрена ли мне, бензинщику!.. А что такого?.. Из Ханкалы выберутся. За Сержень-Юрт уедут. А дальше — не моя забота.
Отлично помню Зимина, готового вести колонну.
Он стоял тогда возле бензовоза. Месяц назад… И ни одного БТРа. Один-единственный танк.
— Прикрытие с воздуха будет? — спросил я.
Зимин только засмеялся:
