Ничего мы не знаем.
— Что-то случилось, — встревоженно произнёс Молчанов и прислушался. — Это Самур воет.
Когда они перешли через кладку, лесник быстро ощупал взглядом берег ручья, его цепкий взор тотчас же заметил площадку, и в следующий момент они уже стояли возле корней клёна и смотрели на растерзанную волчицу и её бедных волчат.
— Это более чем странно, Егор Иванович, — сказал Котенко и нервно передёрнул плечами. — Волки — на волчицу?.. Разве так бывает?
Молчанов задумчиво сказал:
— Видно, степная стая отомстила ей. За измену законам стаи. За привязанность к собаке. За ненавистный запах собаки.
— А где же в таком случае Самур?
— Я знаю Самура. Теперь он бежит за убийцами. Пойдём и мы, может быть, выручим овчара. Он в опасности. Один против стаи.
Голос лесника дрожал. Он был возбуждён и в то же время печален. Егор Иванович сильно жалел осиротевшего Самура, несчастную волчицу, её малышей. В то же время боялся за Шестипалого, который нерасчётливо бросился за стаей.
Ростислав Андреевич наскоро сфотографировал поле боя, они вышли на тропу и, молчаливые, подавленные, тронулись по следу волков и овчара, размышляя над странными, неисповедимыми законами леса.
А впереди них всего за два или три километра мчался вдоль ручья дрожащий от гнева Самур. Он догонял стаю.
Что происходило в потрясённом сердце овчара, сразу потерявшего семью, а с ней счастье и будущее — никто разгадать не мог. Он излил свою отчаянную тоску в пятиминутном душераздирающем плаче над трупами волчицы и детей, а затем все чувства, доступные зверю, разом уступили место одному — более понятному в среде разумных существ, чем у зверей. Это было желание мести, немедленного наказания виновных, которых он знал так же хорошо, как и они его. Он не мог жить на земле, пока живы убийцы. Слово «ненависть» лишь слабо и приблизительно объясняло состояние, в котором пребывал сейчас Самур. Уже ни на что не обращал он внимания. Пусть будет десять врагов, сто, тысяча — все равно он бросится в бой, чтобы рвать ненавистные тела их до тех пор, пока в мышцах его остаётся хоть капля силы, а зубы способны сжиматься. Его собственная жизнь в расчёт не принималась, он пренебрегал ею. Зачем ему жизнь после всего, что случилось?
В состоянии глубочайшего потрясения Самур был в десять раз сильней, чем в обычной обстановке. Его тренированное тело сделалось железным, а ловкость и сила — безграничными. Он не знал этого, он просто жаждал боя, хотел видеть серых убийц только мёртвыми.
Расстояние между ним и стаей быстро сокращалось.
Вожак вёл четвёрку волков сперва по тропе, а потом резко повернул влево и стал взбираться на высоту сквозь дубовый лес, через редкий пихтарник, нацеливаясь подняться за ручьём Желобным к большому плоскогорью.
Крутой подъем с разломами, камнепадом и отвесными обрывами стая одолела не отдыхая. Лишь когда закончился пихтарник и перед волками открылось заваленное камнями плоскогорье с травой и мелким березняком, вожак позволил себе лечь, и вся стая послушно легла около него. Они ушли далеко от места расправы и, как полагал Прилизанный, были теперь вне опасности.
Молчаливый и неотвратимый, подобный смерти, Самур настигал стаю. Он мчался по тёплому, живому следу. На его счастье, горы нежились в безветрии, и волки не учуяли овчара, пока не услышали подозрительный шорох над своими головами. Он подкрался вплотную. Все дальнейшее произошло с такой молниеносной быстротой, что картину битвы оказалось невозможным разложить на отдельные моменты, она отчётливо представала лишь в целом.
Шестипалый не отдышался от долгого бега, но опыт бойца подсказал ему, что и волки находятся не в лучшем положении; более того, они легли, расслабив мышцы, и, чтобы обрести необходимую подвижность и силу, им требовалось несколько секунд, тогда как за эти секунды разъярённый и быстрый Самур мог сделать очень многое.
Он прыгнул на вожака сверху, с двухметровой скалы. Вряд ли Прилизанный даже видел, как мелькнула бело-чёрная смерть, потому что момент соприкосновения тел и глубокого, сильного рывка за самое уязвимое место — за горло, совпадал по времени или, точнее, разнился на одно мгновение. Вожак ещё нашёл в себе силы вскочить, но тут же рухнул, заливая камни собственной кровью. Конец.
Стая оцепенела. Ещё секунда — и на Самура бросились все четверо. Но без вожака, уступая поодиночке в силе и ловкости нападающему, которого вид убийц привёл в состояние неукротимого бешенства, все они походили на щенков перед матёрым псом. Самур отшвыривал их с разорванными спинами и вывернутыми лапами, тогда как его собственная густейшая шерсть хорошо отражала резкие боковые укусы; он не позволил опрокинуть себя, стоял, широко расставив лапы, а волки, наскакивая, сами то и дело падали, и каждое неловкое падение заканчивалось коротким ударом оскаленной кинжальной пасти овчара.
Прилизанный уже не видел и не слышал битвы. Он не дышал. Ещё один волк отполз в сторону и, мучительно таращась, в последний раз оглядывал белые облака на высоком голубом небе: глаза его стекленели. Трое оставшихся свились с Самуром в один рычащий клубок. Вот, отброшенный в сторону, жалобно и коротко взвыл смертельно раненный волк, он пытался встать, но только волочил себя, а двое других, поняв безнадёжность борьбы, вырвались из клубка и понеслись прочь. Это и предрешило их судьбу. Первого, поджимавшего лапу, Самур настиг через десяток метров — волк не сопротивлялся, лишь клацнул впустую зубами и пал, сражённый. Второй пробежал сотню или две сотни метров, был настигнут и свален ударом тяжёлого тела, и от этого удара ему уже не суждено было подняться.
Над плоскогорьем закружились вороны.
Все кончилось.
За пять или семь минут стая перестала существовать.
На каменистом краю поднятого в небо плоскогорья валялись пять хищников.
Самур почувствовал страшную слабость. Не было сил, он потерял много крови. Подкосились ноги, и овчар упал. Откинув голову и лапы, он лежал неподвижно, мелко дышал и смотрел в небо широко открытыми глазами, в которых стыла скорбь. Солнце жгло его впалые бока. Дымилась взмокшая, окровавленная шерсть.
Месть свершилась. Но она ведь не вернёт ему потерянное.
Отдохнув, овчар поднялся, деловито обошёл и обнюхал поверженных врагов. Все время в груди его клокотало. Он схватил мёртвого Прилизанного за бок и протащил метра три, а потом стал на него передними лапами и долго стоял так, рыча и ожидая, не проснётся ли в огромном волке угаснувшая жизнь.
Солнце клонилось к западу. Со снежников прилетела струя холодного воздуха, и это напоминание о близком закате и об одинокой ночи заставило Шестипалого сорваться с места и отправиться туда, где лежала Монашка.
С хозяином и зоологом овчар разминулся. Люди потеряли след на подступах к высоте и вернулись на дорогу.
Все на площадке у логова оставалось как и два часа назад, только едва слышно ощущался неизвестно откуда пришедший запах хозяина и того человека, которого он откопал зимой в снежной лавине. Но Самуру было не до людей.
Он обошёл тела детей своих, обнюхал, тронул носом волчицу, но больше не выл, хотя сердце его разрывалось. Так же молча отбежал к самому краю площадки и лёг, вытянув вперёд израненные лапы и положив на них тяжёлую голову.
Один…
Почернив ущелье, ночь вползла на горы и затянула их траурной вуалью. Вспыхнули и замигали равнодушные звезды. Белая голова Кушта серебристым миражем прорезала черноту ночи и смутно нарисовалась на звёздном небе. Завыл в распадке шакал, прошуршала лисица, отправляясь на охоту. Её нора была почти рядом, Самур знал где, но не трогал соседку. Потом раздался треск валежника и глухое
