Аркаша Чистов посмотрел в окно, которое заметно побледнело, – то ли занималось утро, то ли зажглись на улице фонари, – взял в руки перо и пододвинул к себе большую бухгалтерскую тетрадь.
«По справке департамента полиции, – писал он, – в Тамбовской губернии за 1899 год было совершено в общей сложности 425 уголовных преступлений, причем наказанию по суду заключением в арестантских ротах, каторжными работами и ссылкой на поселение в Сибирь было подвергнуто 514 человек. В следующем 1900 году в той же губернии было зарегистрировано 472 преступления, а различным наказаниям подвергнуто 611 человек. Далее – в том же духе. Эта динамика находит интересную историческую параллель: в эпоху Петра Великого, когда пенитенциарная система была несравненно жестче, в 1708 году за казнокрадство было казнено 11 человек, в 1709 году – 17, в 1710 – аж 22…» Вошел доктор Пехотский, кашлянул и сказал:
– Ты бы, Аркадий, прилег, ведь третью ночь не спишь.
– А который теперь час?
– Начало восьмого.
– Чего: вечера или утра?
– Утра.
Стало быть, уже среда занималась над городом на Неве. Аркаша прислушался: трамваи еще не ходили, но мило тренькали колокола Владимирской церкви и где-то постреливали, – это была примета новейшего времени, которая вгоняла в панику горожан, – точно кто нарочно ходил по ореховой скорлупе.
– С ума сойти можно! – сказал Аркаша Чистов и сделал протяжный вздох. – Еще год тому назад я бы в глаза наплевал тому человеку, который сказал бы, что скоро у нас станут стрелять среди бела дня.
– Живучи в России, – заметил доктор Пехотский, – следует знать, что нет ничего такого, чего в России не могло бы произойти. Взять хотя бы твою криминальную статистику: чему еще остается удивляться, если в голодные годы у нас грабят меньше, чем в урожайные, – это же чисто российские чудеса!
– На самом деле проблема куда сложнее. – Аркаша левой рукой потер лоб, а правой отодвинул чуть в сторону свою бухгалтерскую тетрадь. – Если динамика уголовной преступности такова, что рост правонарушений находится в прямой зависимости от роста народонаселения и ни от чего больше, то, значит, налицо некий таинственный закон, о природе которого мы можем только догадываться, но который никто и ничто не в силах переступить. В том-то все и дело, что если бы прироста народонаселения не наблюдалось, уровень уголовной преступности оставался бы одним и тем же, несмотря на экономические успехи и потрясения, социальные взлеты и катастрофы, эпидемии, экспансионизм, необъяснимые падения нравственности народной, наконец, неуклонный рост производства вина и пива… О чем, по-твоему, это говорит?
– По-моему, это говорит о том, что с торговцев винно-водочными изделиями напрасно взимают акцизный сбор.
– Нет, это говорит о том, что кто-то хочет, чтобы навек оставалось неизменным соотношение между патологическими негодяями и нравственным большинством. Зачем это нужно, нам непонятно, но нам понятно, что этот кто-то, конечно, Бог.
Доктор Пехотский закурил очередную папиросу и сказал, пыхнув на Аркашу душистым дымом:
– Если бы я поставил перед собой цель искоренить в Тамбове тысячелетнее христианство, то я просто- напросто пропустил бы всех тамбовчан через анатомический театр. И сразу бы стало ясно, что мертвый человек есть обыкновенная туша мяса, и совершенно непонятно, зачем этой говядине требовалось мыслить, суетиться, соперничать и страдать.
– Это ты к чему?
– Это я к тому, что все тридцать три русские несчастья объясняются леностью нашего ума. Стоит только ему упереться в стену, как он сразу объявляет эту стену богом и переключается на гастрономический интерес.
– Если когда-нибудь Россия прекратит свое существование, – сказал Аркаша Чистов, – так только оттого, что русские интеллигенты любят поговорить…
За стеною раздался ужасный вопль, казалось, даже не человеческого происхождения, а скорее похожий на тот материально-истерический звук, который издает механическая сирена. Аркаша с доктором Пехотским сорвались со своих мест и бросились в соседнюю комнату, причем в панике некоторое время не могли разойтись в узком дверном проеме. Рита Мук полулежала в постели, опершись на локти, и напряженно расширенными глазами, в которых сидело тоже что-то нечеловеческое, смотрела сквозь приятелей и сквозь стену. Потом она медленно опустилась на спину, и ее глаза вперились в потолок. Пехотский пощупал пульс.
– Неужели конец? – шепотом спросил Аркаша Чистов, даже не шепотом, а дыханьем.
Доктор неопределенно пожал плечами:
– Нет еще, но думаю, что отходит.
Они примостились на венских стульях подле постели умирающей и начали ждать конца; доктор Пехотский ждал, так сказать, профессионально, а Чистов с каким-то истерическим вниманием следил за каждым изменением в лице Риты Мук и отсчитывал в уме минуты, похожие на часы. Ему делалось жутко при мысли о том, что единственное по-настоящему дорогое ему существо и вправду может его покинуть, превратив, таким образом, жизнь в никому не нужное прозябание, даже в отрицательную величину, – в качестве аллегории ему почему-то приходила на ум бутылка из-под дорогого шампанского, а после граммофонная пластинка, которую заело, и оттого она издает один и тот же нелепый звук. Кроме того, ему жутко было присутствовать при последнем издыхании человека, и он очень хотел уйти.
За окнами потемнело, вероятно, настал вечер, а то и ночь; вообще последние дни представлялись Аркаше Чистову одной сплошной ночью, в которую время от времени врываются не ночные, бодрые голоса: то трамваи тренькают, то стреляют, то зазвонит в прихожей телефон и доктор Пехотский с кем-то поговорит. Мало-помалу на него напало какое-то отупение и отпустило чаянье смерти, похожее на глухую зубную боль; он даже сравнительно хладнокровно наблюдал, как лицо Риты Мук вдруг побагровело, потом сделалось лиловым, страшно похожим на физиономию фокусника-негра из частного цирка Арона Фунта, который съедал живьем до пяти цыплят. После оно стало бледнеть, бледнеть, точно негативное изображение в проявителе, пока не приобрело пасмурно-белый цвет.
– Кончено, – сказал доктор Пехотский и подавил нервную зевоту. – Впрочем, еще неизвестно, кому
