шелестели в покое жарком.
— Та хиба на таки ставки хто пойдет работать? — сказал Каменюка, разглядывая штатное расписание.
— А для чего здесь дизель? — спросил я.
— Воду качаем, — сказал Каменюка.
— А вода для чего?
— Как вода для чего? — удивился Каменюка.
— Ну, может, поливать что?
— Не, поливать нечего. Это раньше тут и сад был, и помидоры, и капуста, и огурчики нежинские. А зараз один бурьян да дизель этот тарахтит.
— А для чего дизель?
— Я же сказал: воду качать.
— А вода для чего?
— Чтоб дизель работал. Мы по сменам тут, на подсобном хозяйстве, а Гришка по электричеству весь…
— А провода оборваны на столбах, — сказал я.
— Так электричества нэма в селе. Еще очередь не подошла наша. Може, дизель приспособим как-то, тогда свет будет. Как до войны: фонари горят, парочки гуляют, музыка играет, пиво в бочках холодное.
Из бурьяна между тем вышла фигура в черном. Гигант нес шпалу под мышкой с такой легкостью, будто она была полая внутри.
— А это сменщик мой идет, Иван Давыдович. Иван, по местной кличке «Десь щось вкрасты», хмурый великан, подошел к нам и, прислонив шпалу к бедру, пояснил:
— Меняют шпалы, бетонные кладуть, а деревянные в сторону…
— Трактор нужен, машину вытащить, — сказал я пришедшему.
Помотал головой Иван Давыдович:
— Нэма трактора.
— Нэма трактора, — повторил Каменюка. — Кони вечером будут, а трактора нэма.
— А как же машину вытащить? Застряла на мосту.
— Глянуть надо, — сказал Каменюка, усаживаясь в тень. Мотор снова затарахтел, и Гришка Злыдень подошел к нам.
— Глянуть надо, — подтвердил Гришка, приседая рядом с Каменюкой.
Я вытащил несколько бумажек.
— Это вы зря, — сказал Каменюка.
— Спрячьте гроши, — оскорбился Злыдень.
— Ходим, — сказал Иван Давыдович, отрывая шпалу от земли.
Шофер спал. Мама сидела в тени. Несколько мальчишек деревенских крутились у колеса, провалившегося в дырку.
— Не, не вытягнуть, — сделал заключение Каменюка.
— Краном бы сверху, — сказал Гришка. Шофер проснулся, набросился на Каменюку:
— Вам бы головы поотрывать за такие мосты! Руки у вас поотсыхали! Полна деревня мужиков, мост не можете починить!
— А на черта мени здався цей мост! — отвечал Каменюка. — Шо я тоби, заведующий цього переезда? Кто вообще тебя просил на мост ехать? Мост для виду, можно сказать. Это вроде бы как памятник старины, черт патлатый!
— Сам ты памятник старины. В музей тебя надо давно уже сдать!
— Ума у тебя нет, — отвечал Каменюка. — Этот мост и есть как раз музейная редкость. Очи у тебя повылазили: не бачишь, де проезжая часть, — и Каменюка указал на следы.
Пока перебранивались шофер с Каменюкой, Иван Давыдович подошел к колесу, клешнями борт машины своими подцепил, дрогнула машина, шифоньер трехстворчатый зашатался наверху.
— А ну подсобить, хлопцы! — крикнул натужно Иван Давыдович.
Облепили мы борт машины, приподнялась она и покатилась, набирая скорость, так что шофер едва успел вскочить в нее.
От бумажек моих снова отказались. И Каменюка отказался, и Злыдень отказался, и Иван Давыдович отказался. Последний стоял уже со шпалой под мышкой, и рядом с ним — его сослуживцы, и лица у них светились добрым светом: дело сделали.
Я обошел с Каменюкой огромную территорию, и он рассказал мне, что главное здание усадьбы построено по проекту архитектора из Петербурга.
— Не то Расстрельный, не то Расстрельнов, — добавил он. — Та их усих писля революции постреляли. А теперь, кажуть, закон выйшов, шоб охранять и восстанавливать все.
Мы вернулись. Мама беседовала с Иваном Давидовичем.
Удивительная способность моей мамы с любым народом общий язык находить. Я прислушался. Она рассказывала о том, как на Севере мы жили, какое молоко там кусками тарелочными продают, на каких оленях ездят. Не преминула сообщить и о том, какая холодина по утрам была в нашей единственной комнате в общей квартире: на одной стенке градусник показывал не выше пяти, а на другой восемь, а все равно можно было жить, рассуждала моя говорливая мама. Я посмотрел на нее строго: не любил я разговоров про бедность нашу. Мир всегда казался мне прекрасным, и я в этом мире ощущал себя бесконечно богатым: жил не иначе как в хрустальных дворцах, где на каждой стенке было не ниже двадцати градусов, а может быть, и вообще никаких стенок в этих дворцах не было, а был один струящийся свет. Так вот, посмотрел я на маму сурово, она ответила мне веселым взглядом: «Не боюсь тебя», а потом растерянно улыбнулась и вздохнула тяжело:
— Везде жить можно, где люди есть.
Я потом побывал в домах Каменюки, Иван Давыдовича, Гришки Злыдня: хоромы. Впрочем, мне и мое новое жилье казалось тогда необыкновенным. Рядом с гаражом в полуразваленных конюшнях Бантова сохранилось что-то почти жилое, напоминающее флигель. Вместо стекол — толстое рубленое железо. Красоты маловато, конечно, но зато защитность надежная. Была в комнатушке и печка, глина на ней потрескалась, кое-где отвалилась, но Каменюка о добротности очага сказал потом, что сам его сложил вместе с Гришкой Злыднем.
Освободили мы комнатку от разной всячины: лопаты и грабли вынесли наружу, цемент оттащить помог Иван Давыдович в мешках бумажных, мама мусор вынесла, пол вымыли и даже две кровати нашли и стол с фанерой облупившейся. Только шифоньер не влезал никак ни в узкие двери, ни в окна так и стоял, клеенкой накрытый, под небом.
В комнате мама половички расстелила, скатерть на стол набросила, занавески и ковер повесили, а еще я забил прямо сквозь ковер два гвоздя, на один повесил ружье, а на другой шпагу, призовое мое оружие, — награда и за личное участие в соревнованиях, и за тренерскую работу.
— А шо це за сабля у вас? — полюбопытствовал Злыдень.
— У всех дети как дети, а мой фехтованием занимается, — ответила мама.
Мы ужинаем, и Каменюка с нами ужинает, и Гришка Злыдень, только Иван Давыдович со шпалой под мышкой ушел: хозяйка ждет.
— Куркуль, — сказал ему вслед Каменюка.
— Дэсь щось вкрасты, — сказал Злыдень осуждающе. — Бачилы, як мишок с цементом в бурьяны кынув?
— А мне нравится Иван Давыдович, — сказала мама.
— А ничего мужик, — ответил Каменюка.
— Мужик что надо, — заметил Злыдень.
— Ну и силища! — поддержал я разговор.
— А шо тому бугаю зробыться? — заключил Каменюка. — Это от у Гришки радикулит — ни встать, ни сесть…
— Потому и в ватнике? — спросил я.
— Ох и радикулит! — ответил Злыдень.
