— Надо Шарова предупредить.
— Не лизь, кажу, — посоветовал Долгополый. — Боны прийихалы и уихалы, а нам жить тут до кинця.
— Ни. Пиду скажу.
Вот тогда-то Злыдень пробрался между рядов и шепнул Шарову на ухо: «Корреспондент приихав из „Перця“ чи с „Крокодила“, ходэ описуе усэ». Шаров тут же Омелькину сказал, Омелькин — Разумовскому.
На загадочно-ехидную физиономию Сашка тогда никто внимания не обратил. А его каверзная душа хохотала в те тяжкие минуты, когда катастрофа надвигалась, когда ее так ловко предотвратил проницательный ум Шарова.
Стайка гостей холодно распрощалась с детьми и к машинам черным понеслась. И когда Шаров увидел в сторонке оранжевого человека, сразу напрягся и к нему подался. А оранжевый человек с улыбочкой на Шарова пошел и хотел было слова приготовленные произнести, но Шаров его остановил:
— Вы меня подождите немного. Я провожу товарищей — и к вашим услугам.
И низко поклонился оранжевый человек.
Шаров сел в машину Омелькина. Разумовский и другие тоже забрались в машины — уехали! Сразу грустью повеяло. Даже Эльба жалобно заскулила машинам вслед.
Как бывают грустны минуты, когда к радости совсем вплотную подошел, а она, эта радость, вдруг полным крахом обернулась! Затылки сникли у больших магистральных людей. Кремовость почернела на шее у Омелькина, бледные пятна выступили в продольной впадине, позеленел затылок у Разумовского, пепельностью схватились загривки инспекторов. И глаза ну что у Эльбы — мутное безразличие и какое-то сухое щелканье злостности в зрачках.
— Может, вернуться и взять кое-чего? — спросил Шаров у Омелькина шепотом.
Омелькин не ответил, и Шаров понял: не надо.
И как только исчез в пыли последний лимузин кавалькады гостевой, так на территории школы будущего и пошла сплошная мистификация, ощущение незавершенности захватило всех участников мистификации тайной страстью, смутным ожиданием, неудержимым стремлением прикоснуться к недозволенному.
— Ходим, — сказал Сашко Злыдню так таинственно, что тот рот раскрыл.
— А шо таке? — спросил Злыдень, оставляя рот раскрытым.
— Чув, корреспондент ходит по корпусам? — прошептал Сашко.
— Та балакають, — сплюнул сквозь зубы Злыдень. Когда Сашко открыл дверь в комнату матери и ребенка, у Злыдня глаза разбежались.
— Шаров сказал, чтоб все в конюшню стащить, — пояснил Сашко. — Только тыхенько, щоб никто не бачив.
— А чого в конюшню?
— В конюшню никто не прийде. Тильки — як його. Може, у скатерть усэ заверяемо?
— Та ты шо, здурив? У скатерть! Нужна жесткая тара.
Мигом ящики с закусками и винами понеслись в конюшню. Когда на сеновале было все расставлено (никогда конюшня не была столь живописной), Злыдень спросил, вытирая пот со лба:
— А ты не брешешь, Сашко?
— Ты што?
— И шо, вин так и сказал: в конюшню?
— Не, он сказал: «Гукны Злыдня и — все в конюшню, выпейте добряче, хлопци».
— Так и сказал: «Выпейте!»?
— Ну а что? Выкидывать жалко. Куда його дивать? Может, Майка зъисть?
— Ты шо? Я зроду цией икры не куштовав.
— Покуштуй! — предложил Сашко.
— А шо ще сказав?
— А сказав, чтоб хлопцив гукнулы. А кого гукнуть, не назвал, ось я и думаю.
— Може, Волкова гукнуть и Каменюку?
— Волкова можно, а вот Каменюку не трэба. Цэй дурень все напортэ. А вот Рубана и Петра Довгополого — это самый раз. Ще кум прийде, Петро с Оверком Карасем.
Через несколько минут в конюшню пришли названные.
— Оцэ закуска! — восхищался однорукий Петро. — Цэ шо, у будущий школи завсегда так будэ?
— А як же? — хозяйничал Сашко, разливая коньяк. — Это же ростки будущего — бачить, петрушка ростэ из этой чертовой икры.
— А я икру пробовал, колы на германьской був. Ось так же повтикала нимчура, а на столи усэ оставили. Попробовав я тией икры — така дрянь.
— И шо у нэй хорошего находять, що такие гроши платять? — сказал Петро, бросая Эльбе кусок хлеба с икрой.
Эльба бережно слизала икру. Подняла голову в ожидании следующей порции, которая тут же последовала.
— А зараз давайте тыхенько крикнемо «ура!», — предложил Сашко вместо тоста.
Шепотом пролетело «ура» и застряло где-то в соломе. Майка топнула ногой. Это Волков пришел.
— А цэй коньяк такой дорогий, что его в глаз закапывать надо, — пояснил Сашко.
— Та шо, це ликарство для Майки? — спросил Злыдень.
— А ты думав, що приказка «очи горилкой залыв» — это просто так? Не, все имеет свой смысл.
Электрический свет горел в самом конце, остальные лампочки выкрутили, чтоб больше тайности было. Майка глазом водила, людской испуг ей передавался, и она уши навострила, жевать сено перестала. А потом все расковалось, тронулось, когда десятая пустая бутылка в ясли была отброшена. Волков со Злыднем пошли цыганочку плясать, а остальные в ладошки прихлопывали, Эльба доедала остатки икры, Павло с кумом Оверком приговаривали:
— Живут же люди, а мы як черти свита билого не бачим.
— Мерси — сказали караси! — отчеканил Сашко, наливая Карасю напиток редкостный.
— И так у вас каждый день? — поинтересовался Карась.
— Ни, ще не каждый, но к тому все идет.
— А можно, хлопци, я родича позову? — сказал кум Яйло.
— Гукай, — сказал Злыдень.
— Чого там, гукай, — протянул Карась. Кум вернулся с человеком в оранжевом костюме. Через несколько минут Яйло расписывал достоинства своего шурина Сени, приехавшего из-под Курска.
— Покажь им главный номер, Сеня! Сеня деликатно пожал плечами:
— Как-то неудобно…
— Та чого там неудобно! — заключил Злыдень.
— Тут уси свои, — поддержал Карась.
— Номер — это хорошо, — добавил Сашко.
— Да как-то сразу — неудобно, — тянул оранжевый человек.
— Та чого там неудобно! — взорвался Злыдень.
— Та уси свои, — повторил Карась.
Сеня дожевал бутерброд, вытащил блокнот и сказал:
— Я вам лучше частушки спою. Только что сочинил, по мотивам вашей стенной печати. Когда я буду у вас окончательно работать, то самодеятельность такую наладим, что всей области станет известно.
Сеня поднялся и запел:
