трояк, ты б побиг с Каменюкою наперегонки?
— За трояк бы не побиг, — ответил Злыдень.
— А за десятку?
— Отчепись!
— А за три десятки? — решительно почти крикнул Сашко.
— За три и ты бы побиг, — ответил Злыдень.
— А дитвора бесплатно бежить, бачишь, як бежить?
— Так чого вони як посказилысь? — допытывался Злыдень.
— Игра, — сказал я.
— Понятно, — ответил он.
Это потом уже я думал: что это за штука — игра? Вот все нормально, а потом вдруг игра. Настроение меняется. Становится весело. За так. Ни за что. Рождается страсть, преодолеть которую не в состоянии человек. Неодолимая страсть. Неодолимое влечение.
Мне казалось, что я открыл новый закон, новый пласт жизни, который можно было бы назвать законом игросферы. Прежние игры все же решали частные проблемы: урок, занятие, конструкторская задача. Новая система игр, которую мне удалось разработать вместе с педагогами, захватывала самую душу каждого ученика, каждого педагога и каждого человека, работающего в нашей школе. Эта система игр была своеобразным способом общения, исключающим понукания, грубые слова, угрозы.
И выгода от этой системы игр была всеобщей. Не сосчитать, сколько зайцев было убито. Шарова отметили в районе за умелую романтизацию жизни, за еще большую интенсификацию и оптимизацию трудовых усилий. Воспитатели, перестав гыркать на детей, наслаждались добрыми отношениями, дети с еще большей силой кинулись в мастерские и спортивные залы, на огородные участки, в теплицы, на фермы. Порядок, скрепленный добровольностью и весельем, имел мощные основания. В эти основания входил разный труд: конструкторский, умственный, художественный, труд по сельскохозяйственному опытничеству, труд в мастерских и труд по самообслуживанию. Наряду с успехами были и неуспехи, а именно: у детей появилась неприязнь к нетворческому труду. Никто не хотел убирать территорию, мыть посуду и полы, протирать стекла, выносить ведра с мусором, выполнять работы, требующие применения лопаты, метлы, тяпки, граблей. Игра внесла новую струю в развитие школы: дети потянулись к разным видам нетворческого труда.
Увлекал пафос игры. Некогда было даже осмыслить, откуда берется эта удивительная игровая энергия, которая вроде бы как игровая, а на самом деле — обычная человеческая энергия, обычная трудовая страсть, определяющая артистичность движений, легкость дыхания и вольность человеческого духа. Некогда даже было эрудицией своей блеснуть, хотя она иной раз и прорывалась.
— Як що копнуть поглубже, так человек не от труда произошел, — рассуждал Сашко, — а от игры.
— Таки як ты, бездельники, конечно, не от труда, — замечал Злыдень, который сделал значительные успехи на педагогическом поприще.
— Что ж, Александр Иванович шутит, — отвечал я, — но в его словах есть соль. Игра и труд всегда были неразлучны. И чего было больше у наших предков: труда или игры, пока что не установлено.
Но самое главное не в этом. Самое главное, что в игре мы нашли недостающую нам часть в детском творчестве.
— Одно только «но» здесь есть, — сказал Александр Иванович. — Вот в игре мы вроде бы как дурачим детвору.
— Еще как дурачим, — добавил Дятел. — Прямо-таки дерутся теперь за самую грязную работу.
— А меня не впустили в класс: говорят, нам самим надо убрать, а то не засчитается служба.
— А мои так рвутся в ночное сражение и так стараются! Но долго ли у них продержится этот пыл?
— Пока не поймут, что их дурачат!
— Вы все-таки думаете, мы их дурачим? — вмешался я в этот препротивный разговор.
— Ну а как же еще назвать все это, если они долг выполняют по удовольствию, а не по обязанности? — обобщил Дятел.
— А вам как лучше выполнять долг: по обязанности или по удовольствию?
— Смотря какой долг и какие обязанности! — игриво посматривая на своего супруга, ответила Зинаида Николаевна.
— Во всяком случае это лучше, чем гыркать, как говорит Шаров, — вмешался Смола. — Я полностью за игру: здесь все на павловском учении основано.
— А что если мы трошки выпьемо, — предложил Сашко, — а то у меня, как у тех павловских собак, уже слюна побигла.
Воспитатели ошибались. Дурачье, или, как называл Шаров детей, архаровцы, в этот момент обсуждали свое отношение к происходившему в школе будущего.
— Господа, — сказал Никольников, запахиваясь в простыню. — Двадцать восемь месяцев внушали нам здесь один принцип, в который мы поверили. А теперь, я должен вам заметить, как ваш современник, этому принципу угрожает наметившаяся интенсификация…
— Какой же это принцип? — спросил Толя Семечкин.
Никольников стал в позу, поднял указательный палец и произнес те слова, которые так часто любил повторять уволенный Волков: «Дети, нет ничего выше звездного неба над нами и нравственного закона внутри нас! И этот нравственный закон гласит: „Человек-всегда цель и никогда средство!“
— Опять демагогию развел! — это Деревянко бросил.
— Это, милое дитя, великая истина, и ей угрожает гибель.
— Почему угрожает? — спросил Саша Злыдень.
— Потому что игра, которая вселилась в ваши души, манипулирует вами, и детству грозит овзросление. Скажи мне, товарищ Слава, ты хочешь преждевременно повзрослеть?
— Хочу, — сказал Слава.
— Вот и дурак. А состариться тоже? Ну, хочешь стать таким старым и таким хитрым, как Каменюка?
— Старым не хочу, а вот чтобы мне лет двадцать было — хочу.
— И я хочу, — сказал Саша.
— И я, — поддержал Толя.
— Ребенок, дети, — это первообраз гармонии. И я, как первообраз, заклинаю вас, опомнитесь! Восстаньте против игры.
— Ты с ума сошел! — воскликнул Деревянко. — Нас никто не дурачит!
— А кто, собственно, нас дурачит? — сказал Толя Семечкин. — Хочешь, не участвуй в игре.
— Я хочу знать, в какую игру я играю, — ответил Никольников.
— А я не хочу знать, — резко протянул Слава Деревянко. — Мне хочется на машине ночью по оврагам и буеракам, и мне плеватб на все. И кончайте! Спать осталось семь часов.
— Я в этой затее не вижу ничего дурного, — сказал юный репатриант, — по крайней мере нас оставят в покое.
— Поиграем, братцы, — заключала компания, подытожив всю выгодность для общества предполагаемых действий.
Случилась в некотором роде мистификация и на конюшне. Когда Злыдень захлопнул дверь, а потом снаружи щелкнул замком и шаги конюха отдалились, Майка сказала шепотом, обращаясь к буланому жеребцу Ваське:
— Что бы это значило?
— Что ты имеешь в виду?
— Игру, разумеется.
— Ах, игру, — ответил Васька, — что ж, тут все ясно. Прорвалась тоска по утерянному человеком биологическому потенциалу.
— Ты можешь яснее сказать?
— Я все забываю, что имею дело с простолюдинкой, — напыжился Васька. — Так вот, лет сто назад
