они в один голос заявили: 'Не наш!' Вот что сказал Швабрин: 'На порог школы с такими убеждениями нельзя пускать, а не то чтобы работать в НИИ лишения жизни!' А вот заявление Швилимоно: 'Я никогда не думал, что Сечкин может быть так враждебно настроен к нашей передовой демократической идеологии. Я бы его не эксдермировал, а живьем закопал на одной из окраин Заполярного круга'. Примерно такой же точки зрения придерживается и твой давний приятель, которому ты многократно помогал, Громилин Виктор Федорович; он посмотрел в твои книги и вынес такой приговор: 'Ни одной ссылки на мои гениальные труды и труды наших уважаемых популяризаторов, в частности Птичкина и Овечкиной, Тятина и Недоумкина'. Птичкин резко заявил: 'С Сечкиным давно надо было кончать, еще в первую оттепель его надо было стереть в порошок'. А Овечкина написала петицию, в которой требовала, чтобы тебя не допускали к публичной эксдермации, а посадили на электрический стул в темном подвале. Причем главной твоей виной она считает твой открытый антимерлизм.
Я повесил трубку.
Раздавались голоса, но их заглушали треск и грозовые раскаты. 'Кто-то поставил глушилки', — решил я. А грозовые раскаты становились сильнее, и за окном потемнело так, будто небо задернули сине-багровой мутью.
11
До эксдермации оставались считанные дни. А я все еще на что-то надеялся.
И вот однажды по возвращении со службы я оказался в новой ловушке. Иногда мне казалось, что эта моя ловушка возникла совсем не случайно, а иногда — что мои домыслы всего лишь плод замутненного воображения. Как бы то ни было, с этой ловушки все и началось. А произошло это вот как.
Я подошел к киоску, чтобы купить 'Сучье вымя' и несколько журналов, в которых с разных точек зрения предсказывались судьбы, а также выходы из самых затруднительных человеческих положений.
Я сосчитал в уме, сколько должен заплатить за три журнала и три последних «Вымени» — получалось что-то около пяти рублей и двенадцати копеек. Мне лень было считать до конца, я протянул шесть рублей, так как у меня не было мелочи, и получил журналы и газеты, а также сдачу, я точно помню — два гривенника и два пятака. Я сказал киоскеру:
— Мало.
Она мне дала еще шесть копеек. Я возмутился и еще раз повторил:
— Мало.
За моей спиной стоял хорошо выбритый лупоглазый человек с тонкими усиками и золотыми зубами. Я вздрогнул, увидев его. Впрочем, тут же решил, что обознался.
— Вот вам мои двадцать копеек и уходите отсюда прочь, — сказал он любезно.
Человек нагло сунул мне свои двадцать копеек, которые я тут же отшвырнул, что привело его соседа в неистовство:
— Ах, нашими деньгами швыряться! Да кто вы такой, чтобы швыряться деньгами. Понаехали сюда! Совсем обнаглели…
— А кто вы такой?! — закричал я. — Вы сами понаехали. Я коренной горожанин, а вы, должно быть, мерлей!
— Ах, вы еще и шовинист! Вот вам за это, — и ударил меня в лицо.
Старушка, которая стояла за лупоглазым, закричала:
— Да что же это такое — среди бела дня бить человека! Кто позволил!
— Я его знаю, — крикнул подбежавший полупьяный гражданин и ударил соседа лупоглазого тростью. Тот оскалился. Он был сильным человеком. Ему удалось схватить за шиворот меня и полупьяного гражданина и стукнуть нас лбами. Раздался такой звон, точно два колокола ранили друг друга насмерть! И тут-то началось… Со всех сторон бежали люди. Кто-то размозжил лупоглазому голову, меня двое громил раскачали и швырнули в витрину магазина. Стекло разлетелось на мелкие кусочки. Я был окровавлен и ушиблен, но не настолько, чтобы потерять сознание. Я выползал из магазина, когда подоспела вооруженная милиция. Меня схватили и потащили к дому, где уже шла большая потасовка. Увидев нас, вооруженная толпа кинулась будто бы спасать меня. Милиционеры бросили свою добычу и нырнули в распахнутые двери. Мне дали нож, и я вместе со всеми побежал вдоль улицы. На перекрестке строили баррикады. Катили бочки, несли мешки с песком, с сахаром и мукой. Валили светофоры и столбы. Киоск, в котором я недавно еще покупал газеты и журналы, был перевернут. Ветер листал журналы и газеты. На соседних улицах раздавались выстрелы, кто-то кричал и просил о помощи. Потом все разбежались. Появились машины с газами. Примчались и бронемашины с всасывающими устройствами. Бронетранспортеры раскрывали свои мощные пасти и всасывали в себя людей, разные тяжелые предметы и даже мешки с сахаром. Я влетел в огромное брюхо броневика, когда он уже был набит до половины повстанцами. Двери захлопнулись, когда броневик был набит до отказа. Невозможно было пошевельнуться. Кто-то сказал:
— Лишь бы выхлопные газы не запустили.
— А что это такое? — спросил женский голос.
— Это смерть, — ответил мужской голос. — В прошлом тысячелетии были такие машины, которые назывались душегубками. Пускали выхлопные газы, и люди умирали.
— Это же варварство.
— А что поделаешь?
— Вы не могли бы, сударь, убрать с моего лица локоть, — это ко мне обратилась девица лет восемнадцати.
— Господи, — сказал я. — А вы-то как здесь оказались, Зилочка, дорогая?
— Я счастлива, что вы обрадовались мне, — улыбнулась Зила. — Разве я могла вас оставить в такой беде!
— Но как это случилось? Что послужило поводом? Неужто этот лупоглазый? Неужто из-за двадцати копеек надо идти на баррикады?
— До чего же вы наивный! Неужели вам неясно, что лупоглазый, как вы выразились, отнюдь не рядовой индивид даже на уровне нашего счета.
— Какого счета?
— Бесовского, мой милый. Вам повезло близко соприкоснуться с персоной особого доступа к Патриарху Всея Темных Сил. Впрочем, вы уже с ним встречались.
— Я встречался? Да я его в первый раз увидел…
— А если я вам скажу, что этот лупоглазый и есть тот, кто преследовал вас после смерти Топазика? — шепотом произнесла Зила. — Хорошо, что вы не взяли у него двадцать копеек, иначе ваша душа принадлежала бы ему. Вы не взяли от него платы, а он вам устроил эту душегубку. Умоляю вас, хоть дальше ведите себя попристойнее. И еще одна просьба к вам. Тут под нашими ногами устроились двое подростков. Они нахулиганили, — Зила залилась раскатистым смехом, — мне и пересказывать вам, в чем состояло их хулиганство, неловко. Так вы за ними присмотрите. Молодежь нам еще пригодится. Чао, мой милый, я улетучусь, здесь, в этой духотище, невозможно находиться.
На моих глазах она растаяла, а на ее месте оказались двое подростков. Одного звали Феликсом, а другого — Шурой, или Сашей. Феликс был высок и красив, и когда он поднялся с пола, то показался мне совсем не подростком, а молодым человеком.
— Сколько же тебе лет?
— Семнадцать, — застенчиво сказал он, и в улыбке я вдруг узнал что-то знакомое.
— А какая у тебя фамилия?
— Скабен, — ответил он.
— Господи, ты сын Даниила Исааковича?
— Это его отец, — ответил Шура.
— Спасибо, Шура, — сказал я и погладил подростка по головке. Он был маленький, крепенький, совсем ребенок.
— Меня зовут Сашей, — представился Шура.
