Прочтя речи Прахова-старшего, Зверев сказал:
— Мерзость. У меня много талантливых русских друзей, но больше всего они страдали не от евреев и татар, а от самих русских. Никто так не уничтожает своих братьев, как мы в Пегии.
Зверев долго говорил. Прахов порывался что-то вставить, но ему не удавалось. Наконец, воспользовавшись паузой, он сказал:
— Мерлеев тоже надо делить надвое.
— Как это?
Не отвечая на мой вопрос, Прахов добавил:
— А потом надо еще посмотреть, с какой целью мерлеи помогают талантливым людям. Мерлеи великолепные шахматисты. Они превращают в игру все: любовь, труд, искусство, политику, семью…
— Так это же прекрасно. Игра — это свобода!
— Хорошо, когда все играют. А если тебя берут в качестве болвана, для балласта, а они играют и наверняка выиграют, то есть обыграют болвана, который им сослужит добрую службу, отдав им все: детей, семью, политику, мораль, любовь, труд, искусство…
— Так пусть не будет болваном.
— Вот то-то и оно. Нельзя не быть болваном. Всякий искренний и честный — болван. Игры-то нечестные ведутся. Будет играть болван или не будет, в игре ничего не меняет, он так или иначе будет втянут в игру и обязательно проиграет, потому что на роду ему написано быть болваном и на роду начертано непременно проиграть.
— И в какую игру теперь играют мерлеи?
— Сейчас тасуются колоды. Проговариваются условия предстоящих игр. Намечаются зоны активного или пассивного действия, места забастовок, свобод и демократий, одним словом, готовится все для большого шабаша.
— Прахов подметил одну любопытную вещь. Он написал, что впервые за сто лет выявилась накопленная коллективная злобность и коллективная пошлость. Коллективность, помноженная на пошлость и злобность — раньше об этом никто не говорил. И далее, национальное возрождение мыслится сегодняшними его идеологами не просто как расцвет культур, как раскрытие заложенных в народе возможностей, а мыслится прежде всего как процесс расово-очистительный, то есть не столько создание нового или даже возрождение забытого старого, сколько очистка национальной жизни — искусства, литературы, повседневного быта — от всего, что те же идеологи сочтут ненациональным. Главное действие здесь не строительство, а оздоровительное разрушение: искоренение и отбрасывание того, что сделано и делается ненациональными руками, различными чужеродными элементами, в первую очередь мерлеями. Вот по этим рукам и по головам, разумеется, и должен быть направлен главный удар. Враги — это вовсе не те, кто противится, а те, кто делает не то, что надо, или же делает неважно что, будучи сам не тем, кем надо. Они-то живут, может быть, и ничего не ведая, но, проявляя качество своей национальности, они уже мешают развитию основной национальности, а раз мешают, значит, враги, значит, их…
— К ногтю, — прошамкал Прахов. — Очень умно написано. Ты вот помянул что-то из 'Майн Кампф'. А ты знаешь, что в пору прихода Гитлера к власти в такой стране, как Австрия, только пять процентов австрийцев занимались искусством, наукой, культурой, а 95 % законодателей во всех названных отраслях были евреи.
— У меня есть приятель, Скабен, — сказал я. — Он гордится своим еврейством и рассуждает примерно так: 'Когда я понял, что являюсь инвалидом пятой группы и мне не будет хода в этой стране, я решил, что мне нельзя выигрывать по очкам, только нокаут. У меня везде и всюду должны быть неоспоримые преимущества. В школе у меня было девять грамот, а десятая медаль. В университете ни одной четверки, я, как заметил один юморист, достигал успеха в результате многовекового искусственного отбора, так сказать, благодаря хорошему тренажу на полосе препятствий'. Откуда у евреев культ образования, учености, знаний? Народ перегоняли с континента на континент, из страны в страну, разоряли погромами, унижениями, крематориями — и из этого всего иудей извлекал уникальный человеческий опыт. Самый главный его капитал — голова: есть голова на плечах — твой капитал при тебе, нет головы — тебе ничто не поможет!
— А вы иудейский защитник! — съязвил Зверев. — С чего бы это?
33
В понедельник двери нашей темницы распахнулись. Прахов-младший был прав: в стране установилась диктатура фиолетовых. Диктатура была названа высшей формой демократии и свободой первой степени. Срочно всем раздавались листовки для заучивания наизусть и затем для всеобщего скандирования: 'Слава фиолетовым, которые могут все! Слава освободителям, которые будут всегда! Слава новому порядку и новому мышлению! Да возродится жизнь!', и в таком духе несколько страниц.
Ворвавшийся к нам человек в фиолетовом бушлате сказал:
— Свободны все, кроме приговоренных к эксдермации.
Прахов и Зверев расцеловались. Меня словно здесь и не было.
— А ты чего торчишь? — спросил человек в бушлате.
— Я… приговорен к эксдермации.
— Дурак! Кто тебя об этом спрашивает? Я тебя не видел, и ты меня не видел. Мотай отсюда, пока не перевели в спецраспределитель.
Быстро собрав пожитки, я покинул место своей неволи. Пробирался задворками. Повсюду настигал меня голос репродуктора:
— Мы объявляем фиолетовый террор красному террору. Красные пришли к власти и с двадцать пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого года никогда не прекращали убийств. Мы можем круглый год отмечать юбилеи их геноцида и нашего холопства. Сегодня наши верховные палачи разрешили нам публично проклинать вчерашнее палачество. Отсутствие гражданского сознания у народа, рабское подчинение любому хозяину, от Ильича Первого до Ильича Третьего, общественное и политическое бессилие привели к тому, что террор и подчинение стали нормой жизни. Армения и Азербайджан, Средняя Азия и Пегия, участь нынешних политзаключенных — безнаказанность преступления перестроившихся террористов. Их убийственная деятельность, прикрытая лживой демократией, не вызвала массового протеста народа, как и ужасы Соловков, ВЧК, сталинского ГУЛАГа, чернобыльской трагедии. Народ, который смирился с террором, саперными лопатками, танками и голодом, идет на духовное и физическое самоубийство. Сегодня, как и вчера, мы стоим на коленях и ждем, чтобы наши угнетатели даровали нам свободу, кусок хлеба, кров, средства для воспитания наших детей и уцененные канцелярские товары. Во время военного коммунизма общество все-таки противилось большевикам и вынуждало их брать заложников. Пойдя на выборы в советы, избрав добровольно жизнь в аду, отказавшись от гражданской борьбы с паразитарными формами жизни, мы сами пошли в заложники преступной власти. Мы свергли террор красных и их лживую демократию. Да здравствует лучший из фиолетовых, первый демократ республики, наш вождь и учитель Николай Прахов!
Слушая эту шумливую пропаганду, я начинал отлично понимать, почему Прахов и его команда продолжат 'лучшие традиции' своих предшественников, будут утверждать Новый Паразитарий, по сути дела, ничем не отличающийся от старого. Я хорошо понимал и то, почему праховская мафия сохранит закон об эксдермации и в скором будущем проведет ошкуривание всех инакомыслящих и неугодных режиму.
34
Я снова, как и прежде, ночевал в подвалах, в старых полуразрушенных домах, на чердаках. Сколько я ни перебирал знакомых, а уверенности, что кто-то меня приютит, не было. И все же я рискнул попробовать. Первый кому я позвонил, был Приблудкин.
