прозрел! Что он тебе говорил?
— Рассказывал о своем трудном детстве и о своем сложном сегодняшнем положении.
— Старая лиса, падаль гнилая, сука! Кого он хочет провести? Да мы его насквозь видим!
— А как вы оказались в его команде?
— Какой в команде! Я был инкогнито. Эта акция стоила мне две тысячи инвалютных рублей.
— Послушайте, Горбунов, у меня дико болит голова. Я хочу спать. Сильно хочу спать.
— А что он говорил еще о Референдуме?
— Ничего.
— Что ж Референдум — это неплохо. Еще неизвестно, кто его выиграет! Хобот будет доволен. Нельзя терять ни минуты. Промедление смерти подобно. У меня тут за углом машина. Я тебя отвезу домой. Жди нашего сигнала. С праховцами отношения поддерживай. Делай вид, что все идет так, как они того хотят. Понял? Главное, что нас интересует в этой интриге, — это финиш. Большая Программа.
6
И развернулась кампания. Как и все кампании, эта тоже была насквозь лживой. Тупой народ втягивался в эту канитель, и ему казалось, что он что-то в ней решает. Продажные писаки на все лады распевали достоинства первого в мире добровольца, освященного церковью, государством и обществом на последний шаг мученичества. Газеты разных направлений включились в бешеную свару. Хоботовская пресса оскорбляла почем зря праховскую команду. А праховская печать лаяла в сторону хоботовцев.
Были попытки изобразить проблему в устаревших терминах — революция и контрреволюция, прогресс и регресс, консерваторы и новаторы. Прахова называли символом агонизирующей империи, а Хобота — форпостом разлагающейся демократии. Прахов опирался на партию и на функционеров старого образца. У этих функционеров были в руках армия и флот, полиция и юридическая власть. Казалось бы, все. Но нет, какие-то мощные оппозиционные силы стояли и в команде Хобота — молодые предприниматели, отдельные тузы в самой армии и во флоте, некоторые функционеры, ну а главное — репутация самого Хобота, который импонировал народу своими мужскими достоинствами: мог за один раз выпить бочку пива, имел сто любовниц (по непроверенным слухам!), прыгал с самолета без парашюта, перегрызал зубами стальные прутья, играл в карты, уходил в недельные загулы, мог забить двести одиннадцатиметровых, плавал наперегонки с дельфинами и был при этом хорошим семьянином. Прахов, педант и лгун, аккуратист и демагог, непьющий, некурящий, негулящий (казалось бы, уважать должны! — а именно за эти три «не» его и возненавидел простой люд). На стороне Хобота была и пресса. Впрочем, пресса, как и положено печати, работала в зависимости от конъюнктуры. В зависимости от того, куда клонился корабль — влево или вправо. Надо отдать должное Хоботу: он считал для себя позицию левого радикала более выгодной. Потому он неотступно следовал левизне, и это была одна из причин его популярности.
Что касается Прахова, то его линия была причудливо зигзагообразной, ее лихорадило, кидая то резко вправо, то резко влево. Впрочем, в последние два-три года он то и дело рывками загибал вправо, отчего многие не удерживались, падали от неожиданных поворотов в открытое море демагогической лжи. Ловкие публицисты, философы, историки делали по этому поводу свои эквилибристические заключения. Они в один голос решали, что Прахов всегда опирался на правые силы: на армию, госаппарат и тайную полицию. Опора всегда была надежной, но крайне инертной, что и неудивительно: все они были порождены прогнившим тоталитаризмом: дунь — упадут! А вне этой гнилой тоталитарности — как мумии древних фараонов, вынесенные на свежий воздух, — должны были мгновенно истлеть, исчезнуть. Поэтому они не хотели перемен, а шли на них только потому, что уже без них нельзя было обойтись. Складывался заколдованный круг: без перемен нельзя, а перемены гибельны, и мы не должны возглавлять эти перемены. Надо было создавать видимость борьбы, реформ, наступления. Вот тогда-то и появился Хобот. Отличная крепость для нападений. Все силы Прахов бросил на борьбу с ним. Конечно же, это была мнимая борьба, так как оба в конечном итоге защищали паразитарный режим, оба делали свои дела — вместе со своими командами набивали себе карманы и торопились делать это во всю мощь.
Им обоим понадобился маневр — для отвлечения энергии народа. И они привлекли на свою сторону те силы, которые в короткий промежуток времени смогли учинить в стране голод и разруху, цены на продукты питания подскочили в двадцать раз, при этом оба претендента на народных лидеров орали: 'Кто бы это мог сделать?!'
Для эмоционального маневра понадобилась пресловутая эксдермация. Подготовка к гнусному таинству велась как бы с двух сторон. Во-первых, готовился к ошкуриванию весь народ. В кулуарах эта проблема, говорят, обсуждалась; приходили к такому выводу: если с каждого снять хотя бы часть нижней кожи, то бунтарская активность значительно снизится. Согласитесь, даже если человеку расстегнуть и опустить штаны и заставить его бежать, он всю энергию направит на то, чтобы поднять штаны. Но штаны — одно, поднял и побежал. А если надрезать кожу у бедер, да приспустить ее, тогда как побежишь или как кинешься на митинги да забастовки.
Второе направление, продуманное Праховым и Хоботом, было связано с эмоциональной жизнью народа, с его эмоциональным конформизмом. Для этого было разработано несколько Больших Программ, в которых должна быть освещена наглядная эксдермация. Историки в этой связи немало потрудились и, проанализировав, в частности, события в первом веке, когда империя трещала по швам, и события, связанные с утверждением церкви средствами инквизиторских публичных костров, — пришли к выводу, что уровень народного сознания всецело зависит от уровня публичных казней, причем должны быть не просто казни, казни что? — отрубил башку — конец, никакого длительного удовольствия, казнь же должна быть продолжительным и продуманным процессом, вбирающим в себя многочисленные микропроцессы, микроказни, микроподозрения, все эти чувственные движения человеческих душ должны сливаться в одну полноводную реку народного гнева и народной радости! Голод и нищета подогревают демократические инстинкты: справедливость нам подавай, гласность, сучьи рыла! Наши семьи голодают! Мы уже неделю не жрамши! Содрать с него шкуру, коль это даст нашим деткам кусок хлеба с маслом! Ишь извивается ужом, финтит, не желает помочь трудовому народу!
Однако были и прямо противоположные настроения. Каждый паразитировал, на чем только мог: на автократии, на критике или восхвалении госаппарата, на демократии и фашизме, на русофильстве и антисемитизме. Инициативные движения рождались, как из рога изобилия. Все улицы были заполнены плакатами и программами. Заборы побелели от листовок. Столбы обклеивались до такой высоты, что и глазом трудно было достать, но расклейщики утверждали: кому надо, тот прочтет! Все дацзыбао, как я их называл, были похожи друг на друга, все они звали к всенародному недоверию, к бунту, к сопротивлению. В этой обстановке и сформировалась идея провести Всенародный Референдум, все тяготы которого взял на себя лично Прахов.
Тайный ход Прахова сводился к тому, чтобы, окончательно запутав участников Референдума, получить такие ответы, которые непременно должны укрепить праховскую диктатуру. Теоретики высказывались по этому поводу так: необходимо, чтобы в Референдуме был один общий вопрос, касающийся всей империи, и один вопрос, касающийся непосредственно личности. При этом мнения разделились: одни ратовали, чтобы была названа конкретная личность, а другие стояли на том, чтобы конкретную личность не называть. На чем все сходились, так это на том, что в вопроснике должна быть поставлена проблема публичной эксдермации, поскольку в этом явлении все видели спасение от многих бед.
Появились новые дацзыбао. Одна листовка меня прямо-таки заинтересовала. В ней говорилось: 'Империя обречена, как были обречены все империи. Она погибнет прежде всего потому, что паразитарна по своей сути. Как утверждает ученый Сечкин, приговоренный нашим гнусным строем к эксдермации (это меня- то назвали ученым!), праховская империя неизбежно обратится в прах! (Никогда я такого не говорил: не любил пошловатых сравнений.) То, что должно умереть, умрет и погибнет потому, что угнетенные народы рано или поздно проснутся и создадут свободное содружество суверенных государств…' Были листовки, направленные против партий белых, серых, красных, фиолетовых. Буйствовали фиолетовые. Они утверждали: 'Народ, тебя обманывают! Сегодняшняя дороговизна — это только цветочки! Командам
