губы уже болели. Наконец, я почувствовала, как копьё распрямилось, почувствовала, что оно стало круглым, упругим, большим и твёрдым. Наконец оно уже не полностью помещалось мне в рот, наконец, я ощутила, как оно начало пульсировать.
Подобно ящерице я проскользнула под Экхардтом выше, пока его тёплый жезл не оказался между моими ногами. Там я торопливо схватила его и погрузила в плюшку, насколько ему хватило места. Оставшийся снаружи отрезок, а это была большая часть, я удерживала обеими руками, нежно сжимая его и радуясь тому, как он двигался туда и обратно.
Экхардт сношал меня с подлинной яростью:
– Я никогда б не поверил, – тяжело дыша, говорил он, – я никогда б не поверил, что мы исполним ещё один номер.
– Толкай лучше, – просила я, – толкай лучше!
– Ну, погоди, – шепнул он мне, – я тебя так отдеру, что ты услышишь пение ангелов... Ну, погоди...
Он положил мне ладони на грудь и мокрыми кончиками пальцев играл моими сосками, от чего озноб блаженства прошиб меня до самых пяток.
Я подмахнула плюшкой навстречу шлейфу, чуточку ослабив сдерживающую хватку рук, и почувствовала, как тот проник глубже.
– Ну, погоди у меня теперь, – прохрипел он. – Ах ты, проститутка, негодница, паршивка, сладострастница, подъебушка, мокрощелка!.. Ну, погоди ж ты у меня, проститутка, я тебе покажу, где раки зимуют...
Он прижал рот к моему уху и принялся вылизывать мне ушную раковину. В этот момент меня охватило такое состояние, что я готова была изойти криком. У меня было ощущение, будто он сношает меня шестью членами одновременно: во влагалище, в рот, в оба уха и в оба соска. Я из последних сил сдерживала громкий крик, но не говорить я не могла:
– Боже мой, господин Экхардт... это здорово... это здорово... я всегда позволю вам сношать меня... всегда только вам... боже мой, у меня подходит... у меня подходит... войдите совсем глубоко... так...
Я снова ещё немного впустила его в себя, и хотя это уже вызывало боль, я не обращала на неё внимания.
– Погоди, – шептал он мне на ухо, продолжая между словами орудовать языком в ушной раковине: – Погоди, впредь я буду тебя так дрючить, что век не забудешь... ты у меня перестанешь больше по подвалам шастать... пудриться на бочках с пивным барышником... погоди... я тебя сейчас так отсношаю, как сношал когда-то свою жену... так... так... и если ты после этого сразу родишь ребёнка... меня это не смущает, голуба... долблю себе... так... чтобы ты мне подмахивала... что скажешь? Уже почувствовала... да?
Я настолько утратила контроль над собой, что в ответ ему лепетала безостановочно:
– Нет, господин Экхардт... нет... я никогда больше в подвал не пойду... я больше не позволю... Гораку меня сношать... никому больше не позволю... только вам... только вам одному... и больше ни Алоизу... ни Францу... и Роберту никогда больше... и никакому солдату тоже никогда больше не позволю... только вам...
– В тебе уже так много хвостов побывало?
– Да, – сказала я, – так много хвостов... и ещё гораздо больше... ещё целая куча других мальчишек...
Он сношался неистово, словно шёл на штурм.
– В таком случае мне стесняться нечего... ты меня не предашь...
– Нет, господин Экхардт, – в экстазе пролепетала я. – Вас нет! Но вы каждый день должны сношать меня так... ах, как хорошо... как хорошо чувствовать в плюшке хвост... а-а, на меня снова уже накатывает... на меня накатывает... только не останавливайтесь... только продолжайте толочь... только продолжайте... покрепче...
– Если возникнут последствия, – сказал он, – ты скажешь, что это был Горак... понятно?
– Да, но вы должны сношать меня каждый день...каждый день...
– Я буду работать с полной отдачей, – крикнул он, – всё будет, как я захочу, уж я тебя так высношаю, что мой дружок ещё целиком войдёт...
И затем мы уже без слов продолжили трахаться в согласном ритме. Ладони мои горели, плюшка горела, в ушах стоял шум, дыхание отказывало. Эрхардт же пудрил дальше как паровой молот. Я уже не двигалась, лежала пластом и только периодически отваживалась на вопрос:
– Ещё не скоро закончите?
– Нет, – сопел он и продолжал отбивать членом чечётку.
Во мне уже всё отзвучало. Последний раз, когда на меня накатило, я почувствовала скорее боль, чем блаженство. Меня лишь слегка передёрнуло, и словно быстрая судорога пробежала по пальцам ног, так что я конвульсивно вытянулась. И я ощутила жжение всей стёртой чуть не до крови кожи.
– Ещё нет?
– Теперь скоро.
Через некоторое время:
– Ну, пожалуйста, господин Экхардт, мне уже больно.
– Сию секунду, мышка моя... на тебя ещё разок не накатит?
– Нет... на меня больше совсем не накатывает... Ну, брызните, пожалуйста, господин Экхардт... брызните...
Завершающим аккордом он нанёс такой удар, который, я думала, в клочья разнесёт мою плюшку. Потом у него началось извержение. Влага в таком изобилии вливалась мне в щелку и с чавканьем снова вырывалась обратно, будто он мочился. Вся постель была мокрой. При этом он совершенно тихо лежал на мне тяжёлым чурбаном и хрипел как умирающий.
Изловчившись, я выскользнула из-под него, когда он закончил, еле живая от усталости. Он подтолкнул меня и пробормотал:
– Как я погляжу, ты делаешь успехи, шлюха паршивая, чертовка проклятая...
Я ничего ему не ответила, а как была голая пошла в комнату, надела рубашку и бросилась на свою постель. Моя раковина внутри и по краям горела огнём. Я подумала, что она вся изранена, поэтому зажгла лампу и осмотрела себя в ручное зеркальце. Раны или крови, разумеется, не было, однако я всё же испугалась того, какой красной оказалась плюшка, как широко зияла она и очень болела. Я прилегла, задула лампу. Буквально через две минуты пришли мои близкие. Я сделала вид, что сплю, заглушая в себе голод, пока они ужинали, а позднее, и в самом деле, уснула.
На следующее утро господин Экхардт расхворался. Он лежал на кухне в постели, прикладывал холодные компрессы к голове и, как мне показалось, кое-куда ещё. Я же чувствовала себя совершенно здоровой, только плюшка у меня ещё немного саднила. Экхардт не смотрел на меня, я тоже избегала заговаривать с ним. Впрочем, он почти целый день проспал. Когда вечером я проходила мимо него, он злобно прошипел мне:
– Это ты виновата!
Меня внезапно охватил страх, и я убежала в комнату, где находилась мать, но не находила покоя и потому спросила её:
– Что стряслось с господином Экхардтом?
– Не знаю, – равнодушно ответила мать, – заболел вроде.
Несколько минут спустя она прошла в кухню, и я слышала, как она спросила:
– Что с вами, господин Экхардт, собственно говоря, случилось?
Я ужасно перепугалась, потому что была уверена, что он сейчас скажет: «Пепи во всём виновата...»
Он прошептал что-то, чего я не поняла, и разобрала только, как мать сказала:
– Да хватит вам, перестаньте.
На цыпочках я осторожно прокралась к двери, чтобы подслушать. Я должна была, чего бы мне это ни стоило, я обязана была услышать, что там происходило.
Экхардт шептал своим басом, и мать теперь тоже заговорила очень тихо:
– Но почему вы пошли на такое?
Он шёпотом ответил:
