тем специфически-дебильным языком, на каком разговаривают герои очень примитивных и глупых романов, но который исключительно подходил к подобной ситуации, поскольку безотказно возбуждающе действовал на мужчин!
– Ты моя сладкая маленькая возлюбленная, – обратилась она ко мне, мурлыкая, точно кошка, и трепеща крыльями носа, как провинциальная актриса, – ты моё единственное сокровище... ах, как сладостны бутоны твоих персей. Ты позволишь Татьяне прикоснуться устами к этим сладким медовым цветам?
Громко и выспренне произнося такого рода тирады, она очень искусно щекотала и лизала мои соски и время от времени шептала мне на ухо что-то весёлое, что касалось только нас двоих! Я с трудом сдерживала смех и подыгрывала ей в этой комедии, изображая наивную застенчивость, и в мнимой страсти металась из стороны в сторону. При этом я раздвинула ляжки, и господин фабрикант так низко склонился над ними, как будто собирался сейчас с головой нырнуть в мою дырочку. Он почти забыл мастурбировать. Татьяна развела мне ляжки ещё шире, продолжая тараторить без остановки, перемежая реплики для зрительного зала с тем, что она говорила только мне на ухо:
– Ах, волшебница, как ты сегодня снова осчастливила свою Татьяну! Сладкая Мэйбл! (Если тебя на самом деле зовут Пепи, я не виновата.) Лоно твоё благоухает фиалками и нарциссами (ты подмывалась сегодня, не так ли?), ты позволишь мне приникнуть трепещущими устами к твоему благоухающему цветнику? О, я умираю от вожделения! (А на этого остолопа всё никак не накатывает!) Никакой мужчина не смеет коснуться тебя, ты принадлежишь только мне, мне одной! (Разве что кто-то из них прилично заплатит.) Давай, давай, облагодетельствуй и меня тоже своими лилейными перстами (только гляди, чтобы ты там внутри не застряла), так, так, да, да-а, да-а-а, да-а-а, а-а-а... я не перенесу этого, своими ласками ты доводишь меня до безумия! (Так можно и ребёнка родить.) Сейчас! У нас с тобой приближается сладостный миг! Ох-х-х... ох-х-х... ох... х... х...
Татьяна свесилась головой через край софы, широко распростёрла ляжки, стонала, нервно шевелила губами, впивалась ногтями в обивку, билась в истоме страсти и делала всё это настолько убедительно, как будто из неё вылилось несколько литров! У меня, впрочем, несколько капель действительно выступило, Татьяна и вправду очень ловко работала пальцами. Подыгрывая сюжету, я бросилась на неё и как сумасшедшая сжала ей груди! Лицо нашего фабриканта было уже пунцово-красным, мы из-под полуопущенных век наблюдали за ним, украдкой подталкивали и щипали друг друга, и веселились! Рот у него был разинут, язык чуть ли не свешивался наружу, он вспотел и от чрезмерного возбуждения на глазах у него выступили слёзы! И он с таким ожесточением терзал и дёргал свой бедный маленький хвостик, что Татьяна опасливо прошептала:
– Как бы он его ненароком не оторвал!
Тут его плотину прорвало:
– Ах-ха-а... а-а-а-х... м-м-х-х-у-у... у-у-х-ху-ху... ух-х... ох... у-у-у-у...
Наконец он расцвёл в идиотском блаженстве, и из утомлённого жёлудя ему на пальцы медленно выползло несколько капель желтоватой спермы. Он глубоко вздохнул, в изнеможении откинулся на спинку кресла и обвис всеми четырьмя конечностями, его хвост в последний раз конвульсивно вздрогнул и съёжился точно улитка.
– Ну, вот, финальный акт! – чуть слышно сказала Татьяна.
Через несколько минут он ушёл, потому что после завершения комедии охоты и дальше любоваться на нас у него явно уже не было, однако каждая получила свои двадцать пять гульденов, пять из которых мы сразу же отнесли мадам. Старая ведьма расплылась в сахарно-слащавой улыбке, потрепала меня по обнажённой груди и сказала:
– Вот это правильно, что ты сразу же с первого вечера работаешь, да еще так прилежно, рыбка моя золотая!
Такого рода события происходили ежедневно, большинство мужчин, преимущественно господ в преклонных годах, довольствовались только разыгрываемой перед ними комедией, и чем больше мы делали глупостей, тем лучше и скорее на них накатывало. Я получала свои двадцать или двадцать пять гульденов, Франц с мадам тоже всегда имели с этого по пятёрке, после чего Франц с довольным видом говорил мне:
– Ну, теперь ты, надеюсь, сама видишь, что я был прав? Человек должен иметь постоянную и прилично оплачиваемую работу!
Однажды я как-то спросила Татьяну, как же всё-таки мадам умудряется покрывать расходы по содержанию роскошного дома, на наш гардероб и всё прочее, если берёт с нас только по пять гульденов, мне это было совершенно неясно. Татьяна только рассмеялась в ответ и сказала:
– Какая же ты, однако, наивная, столько лет на белом свете живёшь, а ничего в подобных делах не смыслишь!
Тем же вечером она показала мне главный фокус «матушки» Ивонн, и тогда я собственными глазами увидела, в чём его секрет заключается. Как раз в этот момент в салоне живописи находился некий господин с Кармен и Жанетт и играл с ними в «школу». Эта игра была у нас знаменитой, и мне не терпелось хоть одним глазком взглянуть на неё. Татьяна велела мне ступать как можно тише и, ни слова не говоря, повела меня к одному из двух крошечных коридорчиков, ведущих к салону живописи. Каждый из этих коридорчиков не превышал в длину и одного метра, и стенки их были изготовлены из исключительно тонких досок. Татьяна нажала в нужном месте, боковая стенка поддалась и оказалась дверью. Здесь она взяла меня за руку и в кромешной тьме повела меня по очень узкому и извилистому проходу. Я в любой момент могла бы споткнуться или обо что-то удариться, если бы Татьяна уверенно не направляла меня в этом неизменно сворачивающем лабиринте. Через несколько шагов я вдруг услышала чьё-то недовольное и раздосадованное ворчание, принадлежавшее незнакомому мне мужчине. Кто-то впереди нас отступил во мраке, уступая нам место, и до меня донеслось, как Татьяна прошептала мужчине, по-прежнему стоявшему рядом в темноте:
– Тысяча извинений, господин директор, Мэйбл ужасно хочется хоть разок заглянуть в смотровые отверстия!
Мужчина тоже ответил тихим шёпотом:
– Ну, коль скоро вы меня уже потревожили, шалуньи, вам придется, по крайней мере, в качестве компенсации предложить свои смотровые дырочки мне!
– С превеликим удовольствием, господин директор! Правда, Мэйбл? Но за это вы позволите Мэйбл тоже хорошенько заглянуть внутрь!
Внезапно в тесном проходе стало немного светлее, мужчина отступил от стены, и сквозь две крошечные, располагавшиеся рядом одна с другой смотровые дырочки проник тоненький лучик света. Татьяна подтолкнула меня к ним, и я чуть не вскрикнула от охватившего меня крайнего изумления. Взор проникал непосредственно в «салон живописи», предоставляя возможность видеть всё совершающее там как на ладони.
Я огляделась по сторонам и сообразила, что нахожусь позади одного из больших женских портретов, исполненных, как, я уже говорила, в натуральную величину и развешанных в салоне по периметру. Глаза женщин были в полотнах искусно просверлены, и таким образом можно было, оставаясь совершенно незамеченным в маленьком проходе, превосходно за всем наблюдать. А поскольку картин здесь было шесть, то вероятно, за каждой из них в эту минуту могло стоять, по зрителю и любоваться, как томятся и терзают себя те, кто сейчас находился в этом своеобразном «высокохудожественном» паноптикуме. Я просто сгорала от любопытства, ибо сейчас была уже не подопытным кроликом, исполняющим трюки на потеху публики, а имела возможность так откровенно подсматривать. Это было для меня чем-то совершенно новым. Я приникла к отверстиям и в эту минуту едва ли обращала внимание на то, что господин директор, уступивший нам место, приподнял моё прозрачное одеяние и воткнул свой твёрдый палец в мой «барабан». Я только раздвинула ноги пошире, чтобы ему было удобнее, и едва ли что-то особое почувствовала – сейчас я хотела только смотреть и смотреть. Стоявшая рядом со мною Татьяна потрогала рукой мою грудь и я услышала, как она прошептала:
– У меня он уже тоже внутри. Стой, как ни в чём не бывало!
Теперь господин директор начал нас «пальпировать» в темноте, а в салоне сидел клиент, который всегда приходил «играть в школу». Он был старым и тощим, с зеленым лицом, и чем-то напомнил мне моего
