не успели – размахнулся отец Тарпагу и за ноги вышвырнул тяжеленное тело в высаженное снаружи окно, вместе с латами, чужим дорогим кинжалом и швыряльными ножами в размозженной голове. Оттуда, сопровождаемые яростным человеческим воем, вразброд полетели стрелы, одна из которых угодила Тарпагу в плечо, вскользь, правда, пропоров хламиду и кожу неглубоко.
– Святотатцы! Твари! – возопил отец Тарпагу, все еще не в силах протрезветь и понять обстановку. – Поднять р-руку на кроткую богиню и смиренного инока ея??? Всех зарублю, еретики! Кто любит меня и богиню Оббум – за мной! Да будем святы-ы-ы-эххх! Отец Тарпагу пьяно побежал к окну, явно перепутав его с дверью, ну и – как и следовало ожидать – ударился брюхом о подоконник, вывалился наружу вверх тормашками, только беспорточные волосатые ноги мелькнули из под хламиды. Тут бы и пришел ему стремительный конец от вражеских стрел и мечей, ибо людям князя Манана Лысого и графа Казаря напрочь не понравилась кровожадная строптивость будущих жертв, но в это время к трактиру подвалила ватага разбойников Пушка, где и напоролась на пиратов… Пушок был поумнее людей Казаря, но ненамного: ему хватило терпения убедиться, что это не имперская стража явилась выжечь разбойничье осиное гнездо, да вот посчитать, или хотя бы примерно прикинуть в рассветной полутьме подошедшие силы незнакомцев – нет, не догадался: голодная ярость и пушковский мерзкий нрав помешали.
– Р-руби их, братцы, топчи, все наше будет!
Немедленно завязалась сеча. Пронзительный гнусавый голос Пушка легко проник даже внутрь трактира, и первым его распознал Зиэль.
– Ого! Это там Пушок воюет! Вот ведь лапы у кого загребущие! Все и всегда – ему одному!
В ответ на эти крики Пушка, да на подзуживающие слова Зиэля, заорал и рассвирепевшим медведем помчался к входной двери Куса, вызволять из жадной пасти друга-соперника свою долю неведомой добычи. Не так-то просто спьяну и без помех миновать на бегу завалы из десятка трупов среди расщепленных досок дверных – Куса тяжело споткнулся и кубарем вылетел в дверной проем, прямо к месту разворачивающейся драки. Вероятно, не зря богиня Погоды Оббум считается покровительницей проходимцев и пьяниц: удержись Куса на ногах – утыкали бы его пиратские стрелы, успей он выхватить на бегу меч, либо секиру – наверняка бы поранил сам себя, а то и убился насмерть… Но ведь нет: выкатился, вскочил и па-ашел в две руки наотмашь рубить, выбирая незнакомые рожи да одёжи! Та же благодать богини пала и на «смиренного инока ея» жреца Тарпагу: хламида на пузе продрана и вся в крови, но это не рана от меча, а пустая царапина от осколка оконной слюды на подоконнике; стоит святой отец Тарпагу спиной к стене, широко ноги расставив, бьется мечом против дюжины нападающих, для верности в обе руки его взяв. Таким способом сподручнее дрова колоть, а не на мечах сражаться, но уж простительно жрецу, тем более в стельку пьяному, тем более против неумех, еще больших чем он… Народ из трактира на двор яростным ручьем хлещет, чтобы на драку успеть, и все желающие вполне успевают, ибо с разных сторон накатывают на них густые волны пришельцев… Да там же их целое войско! Глазом моргнуть – стрелу уже пустить некуда, нож по цели не швырнуть – все в плотной сече рукопашной! Даже девки трактирные – не большинство, но с дюжину набралось, пробрались во двор, мужчинам помогать (ну и, само собой, по покойницким карманам шарить, пока битва не закончилась, ибо по общеимперским военным обычаям победный дуван девок никогда прямо не касается, лишь потом к ним постепенно перекочевывает. – Прим. авт.)
Одним из последних покинул стены трактира Зиэль: он долго стоял, уперев руки в пояс, а взор в проем дверной, качал черной бородищей, ухмылялся своим мыслям…
– Нет, тут двух мнений быть не может: сие – не конец света, уж никак я не перепутаю Морево с простым разбойным набегом! Пойти, что ли, меч с секирою покормить? А то эти обормоты без меня до вечера провозятся.
Воин запустил пальцы за пояс, потом полез в карман, в руке у него звякнули червонцы.
– Эй, братцы, отдохнули уже?
Послушный величественному кивку, из глубины зала к Зиэлю подбежал старшина музыкантов, челюсти его все еще перемалывали какую-то пищу, но глаза горели алчностью и рвением.
– О, да, сиятельный господин Зиэль, мы всегда рады служить вам! Изволите послушать «Лодочку»?
– На. Но это не плата, это задаток. – Зиэль подмигнул очумевшему от удачи старшому и хохотнул. – Нет, не «Лодочку». А что-нибудь такое… пободрее, чтобы нам на улице было слышно и не скучно. Грянули!
На второй клети, наверху, где гостевые комнаты, обстановка была куда более мирная: люди спали, а некоторые, вроде Хвака с девицами, веселились келейно, не обращая никакого внимания на шум внизу… ну… может быть, этой ночью шум чуточку более долгий и навязчивый, нежели обычно… Однако, четверо пришельцев, вероятно самых хитрых и жадных, решили предоставить право битвы своим товарищам, пока они сами залезут в осаждаемый трактир «сбоку» и без помех пошарят лично себе за пазуху, помимо общего дувана. Особой трусости в этом поступке не было, скорее наоборот: попадись они на подобном – даже свои казнят их, тут же, на месте недавнего боя, как мародеров… Впрочем, до конца битвы было еще далеко. Раскрылась дверь, и в комнату бесшумно ввалились четверо, не с мечами наголо, а с кинжалами в рукавах, чтобы до поры не сверкать основным оружием. Окончательно упившийся Хвак принял их сначала за слуг, принесших съестную и питьевую подмогу, но девицы распознали чужих: они захихикали и завизжали, донельзя сконфуженные тем, в каком виде им довелось предстать перед посторонними людьми. Грязно ругаясь, Хвак ринулся на пиратов и в два цапа выбросил всех четверых в открытое окно, прямо на головы воюющим.
– Тучка… это… шумно. Окно закрой и шторку-то задерни… Э, э… стой! Вот так стой… ну-ка, поклонись окну и повиляй хвостом! Гы-ы… еще… еще…
Светало. Манан Лысый проснулся затемно: не давали спать мечты, неуместно рассыпанные, подобно хвойным иглам, по ночному ложу. Приятно было думать о женах, о новой молодой жене, о наследниках державы его, наследниках, которые уже есть, но до наследства которым еще очень и очень далеко, ибо есть еще сила у Манана, много силы – в руках его, в чреслах его, в разуме его…
Странное дело – ночной ветерок: стоишь на палубе – ничего в нем нет, кроме соли, а если ловишь его на рассветном берегу, вот как сейчас, то словно чем-то домашнем веет. На берегу неуютно без корабля, а в море, особенно к концу похода, только и мечтаешь о земле… о женах… о спокойном житии. Там, во вражеском доме, перед тем как сжечь его, прикорнет он полуденным сном, не раньше, ибо всегда сначала труд, а после уже – грезы.
Вдруг что-то тихое, странное, кольнуло Манана в голову и в грудь… Это предчувствие… нет, это тревога. Да, да, лучше потом убедиться в ошибке, но пусть сейчас это будет тревога.
Манан отдал приказ вестовому, и тот помчался из шатра, поднимать «в мечи» оставшуюся полутысячу воинов. Командовал ею зять Манана и почти ровесник ему, человек неумный, но достаточно верный и старательный.
– Тысячник Краб.
– Я, ваше высочество!
– Отбываю на корабль, буду созерцать, а то здесь суетно. Прикрываешь.
– Есть, ваше высочество. Уж догляжу, лягуха не проскочит!
– Болтаешь много. Со тщанием доглядывай. Как только наши весть пришлют – доложишь немедленно и лично, созерцание мое бестрепетно прервав. Понял?
– Еще бы не понять, ваше высочество! Уж спроворю – лучше не бывает!
Лодка в дюжину весел рассекала мелкую утреннюю рябь… Тишина океана, равнодушие прибоя, благолепие горизонта… Но Манан слишком хорошо знал, какая пагуба может таиться там, во тьме, под слоем прозрачной воды: не далее как вчера они прикормили в этих сонных водах нескольких акул и еще каких-то прожорливых тварей. Человечиной, разумеется: провинившимся – кара, остальным – урок. Вот тако же и там может быть, в сонной чужой земле, жуткое и голодное. Лодку уже зачалили к борту флагманского корабля, развернули веревочный трап, а Манан все оглядывался и оглядывался туда, где прибрежная поляна беспечно втягивалась в лесную дорогу.
Звуки, знаменующие приближение человеческих стад, прилетели именно оттуда, с дороги, более напоминающей утоптанную звериную тропу, и был это беспорядочный гул, сотканный, в основном, из криков и лязга стали о сталь…
Сколько там расстояния от борта флагманского корабля до передовой цепи воинов Краба? От силы полторы сотни полных шагов, все видно как на ладони, благо утро совершенно безоблачное и прозрачное. Вот из лесу выбежал один ратник, другой… оба окровавленные… Третий. Все трое – его, Манана, люди, если
