увял, почти сразу же после свадьбы, но не погас вполне, а сохранился в добром сердце принцессы (Бедное её сердце! Сколько ран и ожогов перенесло оно впоследствии по милости августейшего супруга… – Прим. авт), будущей императрицы, сохранился и через многие, многие десятилетия, тихо, незаметно, исподволь добрался и до ледяного императорского сердца. Добрался и сумел отбить себе островок тепла посреди лютой зимы. Императрица ничего не понимала в государственных делах, но зато была достаточно умна, чтобы и не пытаться в них понимать, а тем паче – вмешиваться, влиять… Другое дело – дворцовые интриги: кто с кем дружит, враждует, любится, у кого несчастная любовь, у кого счастливая, по чьему злоумыслу наведена порча на ловчих птеров маркизы Люлли… О-о, здесь у императрицы не было равных в осведомленности и любопытстве… Иногда и сам император пользовался ее широчайшими познаниями в этой области.
Много лет живя подле своего грозного супруга, императрица сумела нащупать в нем слабые и даже какие-то положительные стороны; она по-прежнему боялась вспышек его внезапной ярости, но зато твердо знала: ее лично гнев императора не коснется. Бывало, и не раз бывало, что даже в тихий и уютный мирок ее маленького двора вторгалось всесокрушающее неудовольствие супруга: от меча или секиры дворцового палача слетали головы фрейлин, приживалок, стражников, Его Величество рычал, топал ногами и сыпал проклятьями, но… Всегда кончалось одинаково: засылаются к государыне герольды, либо канцлер, либо очередной любимчик… Теперь все чаще – старший сын, принц Токугари… Да, Его Величество хочет загладить вину, испрашивает прощения и, конечно же, немедленно его получает, ибо государыня вот уже сто с лишним лет глядит на своего государя влюбленными глазами… А слезы из них пусть проливаются втуне, прямо на сердце, но не бегут по щекам, словно у какой-нибудь купчихи, либо трактирщицы..
И всем этим, добротою и мягкостью, даже некоторою простоватостью своею, особо заметной в сравнении с ушлыми и деловитыми придворными красавицами, была императрица по сердцу своему государю и законному супругу. А еще она ему служила пробным камнем, на который, кстати сказать, можно было и опереться при случае. Безграничная императорская власть иногда становится похожа на дрессированного тургуна, хотя подобное чудо природы представить очень трудно: слушается, слушается, бежит, куда велено, вдруг – ам! – и сожрет своего седока одним глотком! Безграничная власть, вдобавок, бывает очень тупа, словно дрессированный цуцырь, хотя сие представить еще труднее: велено идти вперед – в стенку будет биться, расшибая вдребезги ее и себя, но не остановится … (Ни тургуны, ни цуцыри не поддаются дрессировке – Прим. авт.)
Был случай, который научил молодого императора очень многому, хотя и перепугал до полусмерти…
Трех лет не прошло с того мига, как он сел на опустевший после батюшки трон, и вздумалось ему проехаться по владениям, на месте, собственноручно, так сказать, ощупать – какова она, империя?
На далеком-предалеком востоке, чуть ли ни на краю владений, восхотелось государю улучшить жизнь своих подданных, облагодетельствовать, обновить им водопровод, по образцу столичного. Но, не имея достаточного опыта безграничной власти, он не проследил за простейшим: чтобы старый водопровод разрушили позже, нежели новый выстроили. И вот командует он строителями и бургомистрами, считает лично количество свинцовых труб, проверяет добросовестность землекопов и литейщиков – все идет быстро, весело, даже отлично! Все довольны, все всё понимают и одобряют, вся сложнейшая махина государственного устройства работает на ура, как единое целое! И не начнись чума в городе – так и не узнал бы император, что горожане живут без воды в колодцах, что в черте города к реке никого не подпускают – «дабы не злоумышляли», что нафы повылазили наружу и каждую ночь собирают кровавые жертвы… Оказалось, царедворцы буквально воспринимали его сбивчивые указания и старый водопровод искоренили, вместе со старыми колодцами и водостоками… А потом уже взялись ревностно строить новый. Им самим вино и воду поставляли из соседних городов, бесперебойно и вволю…
Скольких виноватых тогда на колы да на плахи определили по его яростному гневу – жуть, почти без счета, сравнимо разве что с умершими от чумы и жажды. Впрочем, ни тех, ни других воскресить впоследствии не удалось… Не то чтобы краска стыда заливала обвисшие императорские щеки, когда вспоминал он тот позорный случай – нет, подобное повторялось, и не раз… В любом деле бывает не без урона… Но император научился чувствовать: вот, вот именно здесь – нет никакой иной вины и причины в бедствиях, кроме личной императорской неосмотрительности, сиречь глупости… Только это уже с припозданием, когда все горшки побиты и вода из них вон, а чтобы вовремя, сам за собой – хоть ты тресни – ни за что не увидишь, не уследишь! Все, что бы ты ни делал – горячо отзывается в беззаветно преданных тебе сердцах твоих приближенных, все восхищены и преисполнены решимости – выполнить! Потом вдруг чума и мятеж. И как быть? Кого казнить? Однажды супруга прохихикала ему утром, что он храпит, как стадо церапторов во время весеннего гона – император удивился, ибо никто и никогда из его мимолетных любимиц не говорил ему об этом. Да, удивился и усомнился. Случай проверить сие не заставил себя долго ждать:
– Ваше Величество не храпит! Мне никогда и нигде не спалось и не принеживалось так сладко и безмятежно, как в могучих объятиях Вашего Величества!
Это была графиня Рокоччи… И графиня Делоди Руф… И баронесса Маси… И другие… Нет, оказывается, ни с кем не храпит Его Величество! Впору бы и поверить всем этим благородным сударыням, если бы император самолично не слышал свой притворный храп!
А жена – честно сказала. Она может ему такую правду говорить, а они все – не могут! Выучка и опыт царедворческий никогда им этого не позволят, ибо любая из сударынь больше чем хорошо помнит, знает – сама и тысячелетней историей рода своего – что рано или поздно случается с любителями говорить правду своему всевластному государю!
Можно казнить всех чохом, или по очереди, предыдущую в назидание последующей – не поможет, испробовано! Будут продолжать врать, в постели и вне ее, и, что самое досадное, вводить в заблуждение! То же и с сановниками. Постепенно император научился отмеривать и семь, и семьдесят раз, прежде чем повелеть, с годами император нарастил чутье, научился отличать верноподданную ложь от правды, не всегда, но в большинстве случаев, и все же… все же…
Так появился Пеля, несчастный озлобленный домовой, у которого вся радость его полужизни заключалась в том, чтобы выбесить ненавистного хозяина и вдохнуть, насладиться аурой его бешенства… Пеля запрыгал, радуясь – стало быть звоночек: остановись, отдышись, постарайся опомниться и не дать захлестнуть свое Я разрушительной волной бессмысленного гнева… Не всегда помогает звоночек, но нередко.
Так появились совместные ужины с императрицей, где он рассказывал ей о своих делах, кое-что, без подробностей, один на один, а она, в свою очередь, вываливала целый ворох свежих придворных сплетен иногда лишь высказывала свое мнение, когда государь прямо спрашивал его.
Начинался такой ужин совершенно по старинным обычаям: с герольдами, с трубами, одна маленькая свита всколыхнется во взаимном приветственном поклоне перед другою свитой, потом все рассядутся «без чинов», однако в строго отмеренном порядке, за малый «домашний», персон на сорок, стол… Этикет на каждом вздохе, толком поесть некогда, не уронив чести и приличия, а уже потом… Вот потом приходит время истинного ужина: «в два фиала», когда государь и государыня переходят за крохотный отдельный стол, накрытый – по погоде – в открытом саду, либо в оранжерее, либо в личных покоях Её Величества. Надежно укрытые оградами, стенами и заклятьями от досужих глаз и ушей, императорская чета предается скромному семейному общению: Его Величество может собственноручно разрезать на порции мясо или фрукт, а Её Величество красиво разложить это на блюде, не привлекая слуг или магию… И они беседуют вволю, без этикета, забыв о собственном величии. Иногда, весьма редко в последние годы, вечер плавно переходит в спальню Её Величества и превращается в ночь…
– Мой августейший друг, ты бы не налегал на жирное, завтра ведь опять устроишь разнос своему Бенги, хотя сейчас предполагаешь обратное. Давай, я тебе лучше ягодок положу?
– Почему это я устрою разнос? Он зело старателен нынче, ошибок в том деле… о котором я упомянул, пока не допускал – почему разнос, Гуфи?
– Потому, мой грозный повелитель, что твоя дорогая печёночка будет завтра болеть и заставлять тебя сердиться… Впрочем, пусть все будет как ты скажешь, а не как я скажу.
И ведь верно! Болела печенка, возникал внезапный разнос!
Императрица, в силу своего мягкого характера, не умела спорить и ссориться надолго, поэтому
